Город Никольск

[expedA]

Добрый вечер! Продолжение темы от Олега Алексеевича Ильина. Статья взята из газеты "Знамя труда" от 22 04 2021 года

Князь-музыкант
На перроне ленинградского вокзала стоял скромно, но прилично и в чем-то «не по-нашему» одетый, высокий, немного полный человек. Оказавшийся здесь явно проездом, что выдавал торчащий из нагрудного кармана пиджака билет, мужчина отличался от большинства народа осанкой, крупной головой и странным видом, одновременно гордым и растерянным. Он долго стоял, глядя вдаль на серый, измученный дождем город, пронизанный золотыми молниями шпилей и куполов, затем снял, скомкал шляпу и низко, в пояс, поклонился.

- Здравствуй, родной город, обнимаю тебя, любимый Питер…, - произнес он. Вскоре его ссутулившаяся фигура уже виднелась возле поезда, идущего по маршруту «Ленинград – Ломоносов».

Находящийся в 40 километрах от северной столицы, небольшой городок, будто вчера еще называвшийся Ораниенбаумом, был определен местом жительства для вернувшегося из эмиграции русского князя Петра Александровича Оболенского (род. 14 октября 1889 г. в Петербурге – ум. 31 декабря 1969 года в Москве).



Жизнь, как музыка

Петрик, как звали Петра Александровича в детстве домашние, родился четвертым сыном в семье, самым младшим. Первые годы жизни он провел в Санкт-Петербурге в доме, который принадлежал деду Половцову. Отец занимал высшие чиновничьи посты в империи, когда семья жила в городе, сына видел нечасто, да и мама, видимо, вовлеченная в круговорот столичной жизни, не баловала его своим вниманием. Поэтому мальчик сильно привязался к своей няне Лизе. Елизавета Николаевна Ломова была добрейшим человеком из села Никольского, где у Оболенских было имение и где позже она станет экономкой в поместье.

Воспитателем Петрика в возрасте 10-11 лет стал Владимир Богданович Ферингер, поначалу занимавшийся старшими братьями. Владимир Богданович – преинтереснейшая личность! Это тот самый Ферингер, который всю жизнь проведет в семье Оболенских и станет режиссером-постановщиком спектаклей в сельском театре в Никольском. Именно под его началом в пензенском селе поставят оперу Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»).

Дом в Пензенской губернии, сельская жизнь, общение с фабричными мастеровыми – все это занимало важное место в становлении личности Петра Александровича. Поместье со стекольным производством досталось Оболенским после того, как пресекся род бездетных Бахметевых. Усадьба и завод находились на краю села Никольское, или Никольская Пестровка, в котором проживали фабричные мастеровые и крестьяне, большей частью тоже работавшие на заводе. О населении Никольского хорошо сказано в книге «150 лет Никольско-Бахметевского хрустального завода князя А.Д. Оболенского»: «Таким образом, близ завода существует целое поселение, состоящих из рабочих-собственников, из поколения в поколение получающее от заработка на заводе средства для своего существования, а потому и дорожащее его судьбою».

Оболенский любил лошадей. С 1904 до 1908 года, пока учился в гимназии, – ежедневное, на частных уроках, обучение верховой езде в Офицерской Кавалерийской школе. В период учения в 1908-1911 гг. в Училище Правоведения считался лучшим ездоком.

В 1911-1912 гг. – вольноопределяющийся Кавалергардского полка, зачислен в 1-й эскадрон, 4-й взвод, унтер-офицер.

Высокий, с прямой спиной и выразительными чертами благородного лица, Петр Александрович нравился женщинам, а они были симпатичны ему. 26 августа 1912 года состоялось венчание в никольском храме с Ольгой Ивановной Оболенской. Брак был сумбурный и неудачный благодаря молодой жене, мечтавшей не детей нянчить, а быть актрисой.

Ольга Ивановна родилась в 1892 году в имении Ивановка под Симбирском, окончила Смольный институт благородных девиц. В 1914-м — сестра милосердия в Кауфманской общине, с августа 1918-го — машинистка в Уфе, затем восемь месяцев провела в Бирсе, в мае 1920-го — вернулась в Петроград. В июне 1924 года была неожиданно арестована, даже раньше мужа. Обыски и аресты привели к тому, что они с Петром Александровичем в 1924 году пришли к соглашению, что нужно развестись, чтобы выжить в условиях бесконечных репрессий.

В самом деле, человеку княжеского рода с фамилией Оболенский или Оболенская хорошего в революционной России ждать не приходилось, и уже 1 августа Ольга Ивановна приговорена к 3 годам концлагеря и отправлена в Соловецкий лагерь особого назначения. Заболела там тяжелой формой туберкулеза, освобождена с ограничением проживания на 3 года. Какое-то время ютилась на съемных квартирах в Ленинградской области. Успела второй раз выйти замуж, новый муж – Николай Николаевич Звягинцев, вскоре погибший в тюремном лагере для врагов народа под Воркутой (1941 г.). В 1942 году Ольга Ивановна бежала за границу, в 1948-м — переехала из Германии в США, 5 мая в 1984-м, прожив большую и сложную жизнь, скончалась в Нью-Йорке.

В семье Оболенских в 1913 году родился сын Иван (1913-1975 гг.), и в 1915 году – сын Александр (1915-2002 гг.).

Князь Иван взрослую жизнь прожил в Северной Америке, где в 1950 году женился на Варваре Hoge. Иван Петрович скончался в Джорданвилле в Канаде и оставил после себя двух детей – Варвару Ивановну (1953 года рождения, с 1986 года замужем, муж – Robert Michael Krukel, Jr.) и Елизавету Ивановну (того же года, Vincent McGann – муж с 1954 года).

Князь Александр стал профессором, в 1941 году в Париже женился на Елене Реза-Бек (Malik Khanum Reza-Beck, род. в 1919 г. в Кисловодске), оставил после себя сына Михаила (род. в 1944 году в Париже). Сын в 1974 году во Флориде женился на Heidrun Huising, в этом браке также родились правнуки Петра Оболенского - Дмитрий (1976), Николай (1979) и Наталья (1982). В 2006 году Николай Михайлович, правнук Петра Александровича Оболенского и праправнук владельца завода и села Никольское Александра Дмитриевича Оболенского приезжал в город Никольск.

Забегая еще дальше вперед, скажу, что второй женой Петра Александровича была Лидия Петровна Шаповалова, третьей – с 1944 до 1956 года Варвара Александровна Павлова (род. в Кронштадте в 1901 г.), на которой Оболенский женился в возрасте 54 лет и с которой развелся в 66 лет.

Последние годы жизни Петр Александрович провел с Александрой Александровной Свинуховой (Протасовой; ум. в Москве в 1984 году).

Петр Александрович не отличался отменным здоровьем. Возможно, еще и потому, что в молодые годы очень тяжело перенес оспу, едва жив остался.

Следуя по стопам отца, служил в 1-м департаменте Сената, в 3-й экспедиции, специализировался по земским и городским делам. Чиновником был старательным, но недолго.

В годы Первой Мировой, будучи негодным по здоровью для службы в армии, на фронт не попал. Его дядя Половцов, взявший на себя обязанности уполномоченного Красного Креста по Петрограду, предложил племяннику организовать автомобильную часть управления. Петр Александрович должен был сформировать отряд из нескольких автомобилей для нужд служащих и медицинской части, ведающей устройством лазаретов и надзором над ними, а также координировать работу санитарных колонн для перевозки раненых после выгрузки поездов.

Оболенский тяготился работой под эгидой Красного Креста, поэтому в 1916 году перешел на другую работу, хоть и в тылу, но более военную, что ли, - в Управление заведующего конским запасом Петроградского Военного Округа. Любовь к лошадям и желание быть полезным Отечеству совместились в единое целое.

Революция 1917 года застала Оболенского на службе переводчиком при английской военной миссии. Потом опять работа, преимущественно связанная с обеспечением фронта лошадьми.

Летом 1920 года Оболенские арестованы чекистами как контрреволюционные элементы: сказалась дружба с англичанами. Несколько месяцев прошло в ожидании приговора, жену выпустили по заступничеству Максима Горького, а самого Петра Александровича перевели в «Кресты». В тюрьме он переболел сыпным тифом. И только через 30 месяцев заключения Оболенский был отпущен.

Началась полуголодная жизнь в родном городе, среди враждебно настроенных людей, видевших в Оболенском классового врага. Спасли знакомые, которые устроили его на работу на «Кавалерийские курсы усовершенствования командного состава». Увлечение князя верховой ездой много раз давало ему возможность заработать на кусок хлеба в Советской России. Князь учил красных офицеров правильно и красиво ездить на лошадях, за это ему давали возможность не умереть с голоду и до поры - до времени не сажали в тюрьму.

Вскоре, правда, стало окончательно понятно, что места ему в России в эти годы нет, и он решил покинуть родину, пока в ней царят законы «воинствующего коммунизма». 8 января 1929 года Оболенский сел в поезд на Ригу. Сначала Германия, затем Франция.

Европа встретила его холодно. Французам он был, понятное дело, не нужен, а родне, ранее обосновавшейся в Париже, бедный родственник был не нужен вдвойне. С ужасом пришел к мысли, что там его никто не ждет – ни свои, ни, тем более, чужие.

Жизнь как борьба за существование – так можно охарактеризовать годы, проведенные Петром Александровичем за рубежом. Кем только он не работал! Большим подспорьем оказалось его умение водить автомобиль, поэтому работа таксистом давала возможность сводить концы с концами. Русский князь – таксист! Париж был наводнен подобными Оболенскому людьми!

Воздух становился все тяжелее и тяжелее, в газетах появились репортажи с фронтов, жизнь становилась тревожнее. Началась война. Оккупация Франции немецкими фашистами – это, конечно, не оккупация СССР; все было по-европейски чинно и благопристойно, не было тех бесконечных ужасов, с которыми ежедневно сталкивались советские люди на оккупированных территориях. Однако, жить под чужеземным военным сапогом все же было трудно, особенно русским, которым и в мирное время было трудно найти работу, а уж при немцах – тем более. Оболенский, как многие его соплеменники, не замарался сотрудничеством с нацистами и выживал, как мог.

22 августа 1944 года внезапно раздался дружный перезвон колоколов всех парижских соборов, на улицы вышли толпы радостных парижан: в город вошли первые американские воинские части, освободившие Париж от фашистов. Оболенский начал работать в американской полиции переводчиком с английского на французский или немецкий. Казалось, жизнь налаживалась, но все сильнее и сильнее грызла тоска по Родине.

В мае 1957-го Оболенский получил долгожданное известие, что ему поступило персональное разрешение на въезд в СССР! Что помогло: настойчивые просьбы самого Оболенского или кто-то замолвил за него весомое словечко – сказать трудно. Как отметил никольский краевед В.И. Кондратьев, «Сыграла роль не только громкая и известная фамилия. Документы, переписка свидетельствуют, что благожелателями являлись именно люди высокого ранга, весьма уважаемые и почетные граждане великого государства. Одним из таких деятелей, кто горячо, искренне поддержал его, был Патриарх Московский и Всея Руси Алексий I».

Как бы то ни было, Петр Александрович был счастлив! Счастлив настолько, что сел и написал письмо самому Никите Сергеевичу Хрущеву, в котором посчитал «своим нравственным долгом» принести Советскому правительству «глубокую и сердечную благодарность». «28 лет, - написал Оболенский, - я промучился за рубежом. В прошлом году заботами нашего Парижского Консульства я был возвращен на Родину. Теперь я включился в работу и морально обрел покой в сознании, что я хочу жить и работать там, куда звал меня голос моих предков, проливших столько крови за Русь, собирая ее воедино, а также погибших во время восстания декабристов. Ныне намереваюсь работать по переводу с разных иностранных языков и по примеру предков своих отдам свои силы на процветание моей дорогой Родины».

Вскоре после письма князь получил приглашение на работу в Министерство культуры СССР в качестве инспектора по музыкальным музеям. Это означало переезд в Москву, относительную свободу передвижения и своеобразное признание заслуг. Оболенский словно помолодел, написал множество статей, занялся мемуарами, встречался с музыкальной общественностью, даже заново женился, уже на Александре Александровне.

В дневниках саратовского владыки Пимена (Хмелевского) за 1967 год читаем: «В Саратов приехал член Союза композиторов СССР П.А. Оболенский. Сегодня во время всенощной наш кафедральный хор исполнил несколько произведений Оболенского. Автор сиял от удовольствия, так как в храме слышал свои произведения впервые».

Наиболее известные его духовные произведения – «Сугубая ектенья» и «Богородице, Дева, Радуйся». Последнее десятилетие жизни хоть как-то помогло забыть невзгоды и страдания на чужбине.



Русская музыка

Народными инструментами Петр Оболенский заинтересовался еще в детстве. В Петербурге, в период жизни на Фонтанке, 23, Петрик и его три брата нередко занимались веселой игрой на балалайках, которые входили в моду. Организовали даже небольшой оркестр с участием двоюродных братьев Гагариных, Бибиковых и других. Руководителем этого детского оркестра русских народных инструментов был солдат Лютов из оркестра Измайловского полка.

Мальчиком Оболенский привез на лето в Никольское множество балалаек и домр и организовал оркестр из своих сверстников – рабочих хрустального завода. Проработав тяжелую смену на заводе, подростки-никольчане собирались на репетицию и чуть не до 22-х часов занимались музыкальным самообразованием. Администрация завода, поначалу с подозрением отнесшаяся к оркестру, вскоре начала испытывать подлинную симпатию к нему. «Да и как же можно было относиться к этому делу иначе? Молодежь заполняла свой досуг, не попойками или картами, а разумным развлечением, - писал Петр Оболенский в своих воспоминаниях. - Многие, получив у меня начальное музыкальное образование, после призыва на военную службу сейчас же устраивались в оркестры и музыкальные команды; им была открыта дорога и дальше, в музыкальные школы и консерватории. Русскому рабочему, тогда стоявшему еще на довольно низкой степени музыкальной культуры, этот инструмент < балалайка >был необходимым начальным подспорьем для изучения более совершенных симфонических инструментов…»

С 1913 года Петр Александрович, будучи в Петербурге, близко сдружился с Василием Васильевичем Андреевым, родоначальником оркестров русских народных инструментов. Андреев снимал квартиру на углу Мойки в Демидовском переулке. У него был свой кабинет, столовая, и две комнаты занимала его престарелая мать. В квартире же была комната для оркестровых репетиций, которая заполнялась музыкантами дважды в неделю. Любопытно, что мэтр, каковым по праву считал Андреева Оболенский, не имел законченного музыкального образования и числился инструктором оркестров войск гвардии Петроградского военного округа. Оркестр его получал небольшую государственную субсидию, с триумфом побывал в 1910-1911 годах на гастролях в Европе и Америке, при этом имел много недоброжелателей внутри России. На Андреева, а затем и на Оболенского русские музыкальные авторитеты смотрели косо, считая балалайку антимузыкальным инструментом.

Летом 1916 года Оболенский привез Андреева в Никольское, чтобы показать свой оркестр балалаечников.

Концерт состоялся в большом зале княжеского дома. В оркестре были 40 14-15-летних подростков. Василий Васильевич расстрогался, взял дирижерскую палочку и сначала рассказал, как нужно играть, а потом попросил исполнить русскую песню «Ай, все кумушки домой…»

На следующий день Андреев «проинспектировал» хор певчих в составе 50 человек. Было исполнено «Достойно есть», сочинение матушки Петра Александровича, и «Верую» Чайковского. Позже Оболенский с гордостью вспоминал: «Василий Васильевич сознался, что он никак не ожидал такого художественного исполнения от хора рабочих.

- И какой это у вас талант, Петр Александрович, - сказал он мне. – Ведь приемы дирижирования церковным хором и оркестром совсем различны, а вы сочетаете в себе прекрасного дирижера и оркестра, и хора!»

В марте 1916 года сбылась давняя мечта Оболенского – было создано «Общество распространения игры на народных инструментах и хорового пения», в состав учредительного комитета которого вошли и В.В. Андреев, И А.А. Архангельский, и сам П. А. Оболенский, собственно и возглавивший «Общество». Начали обучать талантливую молодежь музыке, создавать хоры и оркестры, привлекли народное образование. Оболенский создал мастерскую, в которой инвалиды войны учились делать балалайки и домры, которых катастрофически не хватало…



Музыка, как жизнь

В имении в Никольском часто бывала профессор Петербургской консерватории по классу рояля Анна Николаевна Есипова. Приглашали ее для занятий с Анной Александровной Оболенской, с которой чопорная дама нередко играла на двух роялях, вызывая в душах домашних волнение от соприкосновения с прекрасным. Когда жили в Петербурге, Анна Александровна не пропускала ни одного камерного концерта с участием Анны Николаевны и всегда брала с собой сына. Позже Петр Александрович прямо писал, что своим музыкальным воспитание он обязан своей матери: «Хоть подчас и скучно мне было и тяжело в ранние детские годы слушать длинные концерты классической музыки, но музыка эта помимо моего понимания входила в меня, может быть, проходя мимо моего сознания, но закладывала прочный фундамент для дальнейшего музыкального образования!»

Игре на рояле Петр Александрович учился у Веры Романовны Клеменц, затем у Василия Валентиновича Покровского.

Любовь к хоровому пению сформировалась под влиянием Александра Андреевича Архангельского и его хора. Архангельский был родом из Пензенской губернии, дружил со старшим Оболенским и не раз бывал в Никольском.

Деятельная натура Архангельского привлекала внимание современников, и было за что! Хор Архангельского состоял примерно из 60 мужчин и женщин с чудными голосами. В Петербурге им было организовано «Церковно-Певческое Благотворительное Общество», издававшее свой журнал и организовывавшее многочисленные выступления с исполнением духовной музыки и пения.

Когда Петр Александрович возвращался из своей вынужденной эмиграции на родину, он сумел спасти архив Архангельского, который скончался в 1924 году в Праге. Это был бесценный нотный материал, разного рода записки и личная переписка – настоящий клад для музыковедов!

Важными для музыкального развития Петра Александровича были частые встречи его с великим Шаляпиным. Оболенский даже бывал в доме Федора Ивановича на Пермской улице.

Петру Александровичу очень хотелось, чтобы Шаляпин послушал его брата Алексея и сделал бы какие-нибудь умозаключения по поводу его совершенно исключительного голоса. Состоялся вечер, на котором пели и брат Алексей, и сам Шаляпин. Расстались чрезвычайно довольные друг другом. Более того, уговорились съездить всем вместе в село Никольское, что непременно произошло бы, если бы не сумасшедшие годы…

Впрочем, дружеские встречи с Шаляпиным относятся не только к петроградскому периоду жизни Петра Александровича. Будучи в Париже, в 1929 году, Оболенский опять посещал квартиру Шаляпина. Однажды певец, увидев поношенную одежду бедствовавшего во Франции Петра Александровича, даже подарил ему один из своих костюмов, что было весьма кстати.

19 марта 1938 года Федор Иванович Шаляпин скончался, и Оболенский был среди тех, кто проводил великого русского человека в последний путь.

Именно Петр Александрович и дочь Шаляпина Ирина сделали все, чтобы прах великого актера находился на родине, в России. Оболенскому Шаляпин подарил любительское фото и сделал дарственную надпись: «На память милейшему другу Петрику Оболенскому» и от сердца добавил: «На долгое время, а лучше навсегда. Ф. Шаляпин. 1924 г.». О деятельности оркестра Оболенского Шаляпин говорил: «Большое дело творите вы!..»

Оболенскому на жизненном пути попадались разные люди, и были среди них люди «штучные», подлинные гении, как тот же Шаляпин, или Архангельский и Андреев, была в жизни Оболенского и дружба с великим композитором ХХ столетия Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.

Оболенский никогда, даже в самые трудные годы жизни, не переставал заниматься музыкой. Даже в эмиграции, когда каждый день был наполнен борьбой за выживание, Петр Александрович написал «Реквием» для хора, посвященный памяти своего друга и учителя А.А. Архангельского, несколько других хоровых произведений, пятнадцать миниатюр на слова русских поэтов, а также романсы и дуэты.

Особенно плодотворным был послеэмигрантский период жизни. За годы после переезда в СССР Оболенский сочинил более 20 произведений, которые исполнялись в соборах многих городов Поволжья, а также в Киеве и Ленинграде.

Оболенский проявил себя и как хороший организатор. Он не только участвовал в организации «Общества распространения игры на народных инструментах и хорового пения» (1916), но и после 1917 года вел музыкально-просветительскую работу в Красной Армии. А в период 1929-1957 гг., когда жил в Париже, руководил музыкальной секцией «Союза советских граждан во Франции».

Возвратившись на родину, много выступал с докладами на музыкальные темы, концертировал как пианист.

Петр Александрович - автор статей в советской периодической печати («СМ», «Огонек») по истории русской музыкальной культуры, хорового исполнительства и игры на народных инструментах, воспоминаний о В. В. Андрееве, А. А. Архангельском, Ф. И. Шаляпине, А. Н. Есиповой и других музыкантах.

В 1964 году Петр Александрович Оболенский был принят в Союз композиторов СССР, членский билет вручил сам Первый секретарь Союза Тихон Николаевич Хренников.

Петр Александрович Оболенский скончался от инфаркта миокарда 31 декабря 1969 года в Москве и похоронен на Востряковском кладбище. Рядом упокоилась Александра Александровна Оболенская.

Оболенский уже никуда не спешит. Оболенский вернулся на Родину, как мечтал долгое время в эмиграции. Над ним на сером русском небе плывут тяжелые от невыплаканного дождя облака, у изголовья грустят бело-желтые ромашки, а вокруг … Вокруг шумят березы, куда уж в России без них!

Автор: Олег Ильин

[expedA]

Добрый день!В храме во имя Воскресения Христова в г. Никольске.


В храме во имя Воскресения Христова (кладбищенский) в г.Никольске.

[expedA]

Добрый день! Сегодня предлагаю ознакомиться с воспоминаниями Петра Александровича Оболенского, опубликованными в газете "Знамя труда" заведующей музеем Никольского стекла и хрусталя Ольгой Александровной Панюшкиной. В газете "Знамя труда" в разделе "История родного края " много интересных публикаций, рекомендую Всем.


Сообщение от 07 04 2023 г.

П.А. Оболенский. Воспоминания. Дом владельцев завода
Обширный дом Никольского заключал в себе больше 40 комнат, не считая всех людских и пристроек. В центре было огромное двухсветное зало с хорами с дверью на широкую веранду перед домом, по бокам которой были два подъезда. Перед этой верандой был фонтан и газоны. С правой и левой стороны дома были ворота, в которые въезжали экипажи, чтобы подъезжать к главному подъезду. Экипажи обычно выезжали из тех же ворот, делая большой круг вокруг фонтана и газонов. За этим кругом перед домом шел большой сад с оранжереями, непосредственно вдававшийся в лес.

Одна из дверей из зала вела в большую гостиную, которой редко пользовались: сидели в ней разве только после обеда и то, если было много гостей. Из нее противоположная дверь (против залы) вела в небольшую крытую веранду, всю уставленную зеленью и цветами, и очень удобной мебелью. Это был излюбленный уголок моей матери: здесь она проводила большую часть дня, поутрам принимая или персонал школ и больниц, которых она была попечительницей, или просительниц и жен служащих.

Каменная широкая лестница вела с балкона в сад, где (перед балконом) был фонтан и красовалось много клумб с розами и всевозможными цветами. Этот огромный сад (скорее, парк), в котором были площадки для тенниса и крокета, спускались к двум большим прудам, отделявшим усадьбу от села. Любимым моим местом в этом саду была маленькая деревенская избушка (в одну комнатку с русской печкой), построенная, если не ошибаюсь, для брата Саши. Там я хранил всевозможные лопатки и формочки для игр и изготовления пирожных из песка (вообще любимая забава маленьких детей!)…

Нас было четверо братьев. Между мною и следующим по старшинству братом Александром было пять лет разницы: три моих брата же были погодки. Эта разница в годах очень давала себя чувствовать, я рос очень одиноким: неоднократно был изгоняем из их среды (и их сверстников) и нещадно бит! С мальчиками же одних со мною лет я сходился туго, вероятно, просто из-за своего слишком мирного характера: я не признавал никаких видов насилий, и всякие ссоры и драки приводили меня в содрогание!..

К одному человеку я был сильно привязан – это к моей няне Лизе. Елизавета Николаевна Ломова происходила из фабричной семьи нашего хрустального завода в Пензенской губ[ернии]. Впоследствии, когда я вырос, она заняла место экономки в деревенском доме и жила безвыездно в Никольском (село и фабрика) вместе со своей старушкой матерью, сестрой и братом. Это было добрейшее существо, чудного ровного характера, любившее меня до потери сознания! Надо было удивляться ее большому такту и выдержке в отношениях к несколько позднее ко мне приставленной воспитательнице англичанке Ann Thornton или просто Madame Anny, как все ее звали. Я панически ее боялся: за некоторые провинности она не гнушалась пускать в ход иногда и телесные наказания (напр[имер], выдрать за волосы и пр.), хотя, я должен сказать, не помню случая, чтобы она их применяла ко мне: братьям же от нее больше попадало!

Братья еще учились дома, и к ним ходили различные учителя, но их постоянным воспитателем, живущим у нас в доме, был (тогда еще только что кончивший университет) Влад[имир] Богд[анович] Ферингер. Владимир Богданович (или, как мы уменьшительно его звали – «Лыньчик») поступил к моим братьям, когда мне было 1½ года.

С тех пор, т.е. с 1891 года Влад[имир] Богд[анович] не покидал нашей семьи, сделавшись ее необходимым членом, вырастил всех нас 4 братьев и потом, когда почти все братья переженились и покинули родительский кров, он оставался жить в доме моих родителей до самой смерти моего отца и революции, когда он принужден был покинуть родительский особняк.

На его попечение я перешел, когда братья уже поступили в гимназию, а мне было 10-11 лет.

Воспитатель мой сочетал в себе все качества замечательного педагога, кристальной души человека, с большим тактом и изумительной работоспособностью! Только впоследствии, уже во вполне взрослом возрасте, я мог себе отдать ясный отчет в том, сколько я обязан Влад[имиру] Богд[ановичу] – не знаю, так же ли его оценили мои братья!

Описывая жизнь в Никольском, мне хочется коснуться уклада дома, в котором иногда, считая всю прислугу, прачек и т.д., жило до 60-70 человек. Выше я упоминал, что моя няня Лиза заняла должность экономки в доме. На ней лежало очень много обязанностей: хранение огромного количества столового и постельного белья, варка варенья, прием просительниц и разных баб, в большом числе обращавшихся к моей матери со всевозможными просьбами. Большая искусница была Елизавета Николаевна в изготовлении яблочной пастилы. Пеклось большое количество яблок, растиралось, и это пюре сливалось в большие деревянные тазы; туда через 2-3 часа прибавлялись сбитые яичные белки и сахар. Обычно все это пюре стоя у огромной деревянной чашки, сбивалось 6-7 часов двумя женщинами очень длинными деревянными ложками (длиной в половину человеческого роста) в большой деревянной миске. Вся эта белая яблочная пена потом разливалась по формам и пеклась в печи. Только вышедшая из печи, она в течениесуток оставалась воздушно-рассыпчатой, но потом сгущалась и тянулась. Помню, как я любил принимать участие в этой работе, сбивать пастилу и получать пенки от земляничного варенья. Весь июнь и июль в лесах не переводилась душистая лесная земляника! Ее бабы и ребятишки носили Лизе ведрами! Съедать всего этого количества земляники прямо невозможно было и варенья варилось такое количество, что запасов хватало с избытком на всю зиму: его ящиками отправляли в Петербург.

Были еще в доме служащие времен Бахметевых: Иван Иванович Верес и Ив[ан]Андр[еевич] Хвойко, ведавший постройками всей усадьбы, и скотного двора, и конюшни; у него в подчинении был весь штат дома и усадьбы. История обоих этих людей была довольно своеобразна.

Говорили о том, что они – венгры по происхождению, торговали каким-то товаром и, проезжая мимо усадьбы, остались у Бахметевых на службе. Иван Иванович служил у Анны Петровны Бахметевой в Москве, а Иван Андреевич получил место в Никольском.

Ивана Ивановича я помню с 3-4-летнего возраста: он состоял при моих старших братьях, а с течением времени и я перешел на его попечение. Позднее он окончательно остался в Никольском в качестве дворецкого, получив в заведывание весь дом. Умер он в разгар революции в 1919 году на своем посту, не покидая дома.

Как я говорил выше, парадные комнаты и спальни отца и матери были расположены в нижнем этаже. Из большой гостиной, левая дверь вела в маленькую гостиную (будуар) моей матери, правая – в большой отцовский кабинет, из которого через большую биллиардную можно было пройти в вестибюль с колоннами. Одной из вещей в кабинете отца, которая как-то особенно врезалась в память, был портрет последней Бахметевой, тетушки Анны Петровны, в огромной овальной золотой раме. Писал его, вероятно, талантливый художник: не забуду я этот взгляд, это спокойное строгое выражение лица и эти глаза, казалось, зорко на вас смотревшие, где бы вы ни находились в этом огромном отцовском кабинете. Многие утверждали, что тетушка Анна Петровна не покидала Никольского дома и после своей кончины. Она очень любила моего старшего брата, своего крестника. Когда он переселился с семьей в Никольское, сделавшись уездным предводителем, она иногда в виде белого призрака тихо подходила к кровати его сына; ребенок, улыбаясь, прямо протягивал ручки ей навстречу, говоря: «А, вот ко мне опять пришла белая баба!»

* Вся орфография и пунктуация – авторские. В квадратных скобках – расшифровка сокращений.

Подготовила к публикации О. Панюшкина, зав. музеем стекла и хрусталя

[expedA]

9.03.2023
П.А. Оболенский. Воспоминания. Имение в Никольском
Весной, обычно в конце мая, мы всей семьей переезжали в имение в Пензенскую губернию, где оставались до конца августа.
Это родовое имение в 20000 десятин вместе с большим (старейшим в России) хрустальным заводом мой отец получил от своей тетушки, Анны Петровны Бахметевой. Род Бахметевых пресекся со смертью Анны Петровны и, не имея детей (ее муж, Алексей Николаевич, умер задолго до ее кончины), она завещала отцу «Пестровку». Огромный дом и усадьба, а также и сам завод находились на краю села «Никольское-Пестровка». Жители его подразделялись на два общества: фабричных и крестьян. Каждый рабочий имел только свой дом и огород и жил своим трудом на фабрике, а крестьяне пользовались по общему закону своей надельной землей, но конечно многие из них ходили на поденную работу на фабрику. Я говорил, в первый раз отец приехал в Пестровку 13-летним мальчиком в 1861 году. Помню я его рассказы о том, как он с Бахметевыми ездили в дормёзе* на перекладных лошадях из Москвы, где постоянно жили Бахметевы, тратя на это путешествие 7-8 дней: железных дорог тогда в России не существовало за исключением одной или двух…

Все Никольское окружено огромными лесами, площадь которых составляет немного больше половины площади всего имения. Велось очень рациональное лесное хозяйство. Следуя принципам 100-летнего оборота, определенное количество десятин леса вырубалось и 50-60 десятин в год засаживалось. Уже на моей памяти вырос крупный лес из посадок, которые производили на моих глазах: и как отрадно было видеть эти правильные ряды молодых свежих сосен, когда уже кругом, в особенности с проведением новых железных дорог, лес так хищнически вырубался, обогащая огромное количество спекулянтов…
Наша Никольское-Пестровка для меня представлялась каким-то земным раем! Уже одно путешествие туда, нередко из Петербурга в отдельном вагоне, представляло столько удовольствия! Во времена моего раннего детства самой близкой от нас станцией был «Сюзюм», невдалеке от Пензы (по Сызрано-Вяземской железной дороге); оттуда мы ехали 75 верст на лошадях, несколько раз меняя лошадей в пути. Последней остановкой (до Никольского) было село «Кеньша» – 20 верст от дома, где мы делали остановку в усадьбе у баронессы Штакельберг, или «Штакенши» – как звали ее крестьяне. Нас, братьев, вместе с гувернанткой обычно погружали в своего рода огромное четырехместное ландо*. Укачивало там каждого по очереди и почти каждого по очереди тошнило. Обычно кончалось тем, что на первой же остановке родители брали кого-нибудь в свою коляску. Верхом блаженства считалось сесть на козлы в коляску рядом с кучером!
Моя мать обычно оставалась в Никольском до августа, после чего я ехал с ней заграницу; почти каждый год в Биарриц.
Первые годы мы жили в Биаррице в гостинице «Виктория», почти на самом пляже. Мне тогда представлялось, что после Никольского, Биарриц был самым лучшим местом на земном шаре!
В эти годы я уже поступил всецело на попечение Владимира Богдановича, занимаясь с ним по всем предметам. Летом он неизменно приезжал с нами в Никольское, старался меня усадить за уроки на 1-2 часа, но это стоило ему многих трудов. К описываемому времени Московско-Рязанская железная дорога построила новую ветку от Рязани до Сызрани, которая прошла в 20 верстах от Никольского. Ближайшей станцией была станция «Ночка», но несколько лет это был всего небольшой разъезд, и официально «Ночка» стала станцией только после долгих хлопот моего отца перед железно-дорожным начальством. Эта кажущаяся маленькая разница в простом наименовании на самом деле порождала массу неудобств: на «Ночку» ни одна станция (даже Москва) не продавала билеты, багаж приходилось сдавать тоже до следующей станции и дорогой входить в соглашение с багажным кондуктором о том, чтобы багаж был выгружен на «Ночке», а не на следующей станции «Инза», куда он был сдан, и т.д. Вносило это также большие осложнения с отправкой заводских грузов, которых разъезд «Ночка» не мог принимать и т.д. Как бы то ни было кончилось наше путешествие в 75 верст на лошадях, о чем я лично очень сожалел: ведь в этих путешествиях, занимавших целый день, было много прелести и веселья для нас, детей!
На «Ночке» вскоре построили контору завода, куда был проведен телефон из Никольского и встречали нас свои лошади, а не ямщики, как было раньше, когда ездили на перекладных.
Дорога из «Ночки» в Никольское была очень живописной. В 5-6 верстах от станции была деревня «Ночка», отделенная от железной дороги большой горой. Дорога особенно круто спускалась в сторону деревни и иногда, когда к станции подавалась карета четвериком или большая коляска, то чтобы избавить лошадей от мучений спускать с длинной крутой горы тяжелый экипаж, гору объезжали, делая лишних 5-6 верст, а на полдороге, уже в 10 верстах от дома, въезжали в границу нашего имения. Эти 4-5 верст по полю дорога была очень ровной, чего нельзя было сказать про остальную часть пути. Старик Василий, кучер, на этом промежутке пути всегда любил показать резвость своей тройки. В корню был рысак завода Арапова «Бобрик», а пристяжные – «Синички» – одна чуть подлиннее, а другая чуть покороче (так и назывались они – «Большая» и «Малая» «Синички») собственного завода. Я не встречал на своем веку более съезженной тройки. Василий обладал каким-то особым секретом выездки лошадей. На каждый аллюр у него был особый свист, особая интонация голоса, особые выражения (то ласковые, то угрожающие) и «Бобрик» с «Синичками» как бы понимали его с пол-слова. Как сейчас слышу его свист, требующий широкого аллюра; слыша его «Синички», как бы сговорившись, разом переходили на галоп, а «Бобрик» плотнее прикладывал уши, красиво вынося свои стройные передние ноги и все прибавляя рыси!
Вторая половина дороги шла больше перелесками. Доезжая до границы имения, после хорошего аллюра полагалось с 1/2 версты пройти шагом, да и дорога в этом месте шла редким лесом. В полуверсте видны были два домика лесников местной лесной охраны. Место это, имевшее странное название «Кандрыш», изобиловало разной дичью, зайцами и лисами. Постоянно здесь выслеживались выводки волков и устраивались облавы. Далее редкий лес сменялся небольшим полем, почему-то называвшимся «Ягодным». Здесь виднелись правильные сосновые посадки: радостно было смотреть на правильные ряды сосенок или берез, посаженных 3-4 года тому назад! После 3-4 верст редкого леса дорога выходила в поле, и в 1/2 версте от дороги виднелся наш хутор, обрабатывающий прилегающие к нему поля. Оставшиеся 3 версты дорога шла сосновым лесом, окаймляющим село Никольское с трех сторон. В нем поражала колоссальная величина и величие могучих сосен, плавно качающихся под напором ветра и издающих свой совершенно особый мерный шум. Этот лес со стороны дороги со станции соединялся с фруктовым садом перед домом. Еще один спуск с довольно крутой горы, лес расступается, и сразу бросаются в глаза купола большой Никольской сельской церкви, как бы вырастая из-под земли по мере того, как коляска приближается под гору к усадьбе и селу. Но вот «Синички», услыша свист Василия, дружно подняли галоп, крутой поворот мимо конюшни (куда им обеим так хочется кинуться, соблазнившись открытыми воротами!) - и тройка влетает в ворота, останавливаясь, как вкопанная, у подъезда.



*Дормёз – старинная дорожная карета, приспособленная для сна в пути.

*Ландо – легкая четырехместная карета с открывающимся верхом.

Вся орфография и пунктуация – авторские. В квадратных скобках – расшифровка сокращений.

Подготовила зав. музеем стекла и хрусталя О. Панюшкина

Обратите внимание.Следуя принципам 100-летнего оборота, определенное количество десятин леса вырубалось и 50-60 десятин в год засаживалось. Уже на моей памяти вырос крупный лес из посадок, которые производили на моих глазах: и как отрадно было видеть эти правильные ряды молодых свежих сосен, когда уже кругом, в особенности с проведением новых железных дорог, лес так хищнически вырубался, обогащая огромное количество спекулянтов…

[expedA]

25.04.2023

П.А. Оболенский. Воспоминания. Медицина, образование, культура...
Точно сейчас не помню, но кажется это было за 1 год до моего окончания гимназии, когда отец взял меня с собой на Пасху в Никольское. Я несколько раз после этого бывал (уже правоведом) на Пасху там, но первую мою Пасху – я никогда не забуду. Она была очень поздней - 14 апреля*. Было уже совсем сухо - чудная ранняя весна.
Начиная с этого года я всегда ездил на Пасху в Никольское. Обычно бывали и старшие братья, увлекавшиеся охотой: то был разгар тетеревиных «токов». Часто приходилось ехать со станции «Ночка» верхом, ибо благодаря дружному таянию снегов, ни в санях, ни на колесах нельзя было проехать. Твердая укатанная зимой дорога делалась рыхлой, лошади проваливались, а в низких местах и долинах сани почти уходили целиком в воду! Яркое весеннее солнце быстро заставляло снег таять. В температуре на воздухе я часто замечал такие курьезы: термометр на одной солнечной стороне дома на окне показывал 15 гр[адусов]тепла, а на другой, теневой - 15 гр[адусов] мороза!..
Чтобы не отвлечься от той основной темы, на которую я сейчас пишу, а именно описания жизни в Никольском во всех ее проявлениях, не могу не остановиться на деле организации медицинской помощи. На краю села построена больница на 40 коек, имевшая свой медицинский персонал: врача, фельдшерицу, фельдшера и низший персонал. Не забуду я замечательного нашего доктора Иллариона Михайловича Щеголева. Начал он свою практику земским врачом. Едва ли можно перечислить все специальности, которые должен знать деревенский врач: он должен охватывать их всех. Каких только больных не привозили Иллар[ариону] Мих[айлови]чу! Почти каждый день вечером приходил он к нам после обеда (или ужина); все его любили и как изумительного врача-практика, и как человека. Не забуду я никогда, как он однажды рассказал о таком случае. Привезли ему раз в больницу одного мужика, который рубил лес. Падая, дерево как-то задело его, и сук пропорол ему живот. Совершенно непонятно, почему не случилось заражения крови, и человек этот выжил! Илларион Мих[айлови]ч пользовался всеобщей любовью и уважением. Как врача его диагнозы и методы лечения были безошибочны…
Описывая жизнь в Никольском я не могу не остановиться на деле народного образования, которым руководила моя мать. Немало труда и забот вкладывала она и в больничное дело, содержала и школу рукоделия, и ясли-приют для детей дошкольного возраста. С давних времен в Никольском была начальная (Министерства Нар[одного] Просв[ещения]) двухклассная школа; расходы на ее содержание родители делили пополам с Министерством Нар[одного] Просв[ещения]. Затем около церкви заботами родителей было построено большое «Высшее Начальное Училище» и передано в ведение Министерства, и, наконец, уже после первой февральской революции отец передал рабочим один дом для открытия гимназии. Из этого можно видеть, как велик был педагогический персонал и сколько интеллигентных сил было в Никольском. Уже очень давно, главным образом по инициативе Владимира Богдановича, постоянно ставились спектакли, и он всегда был незаменимым режиссером, всей душой отдававшимся этому делу! Первую постановку я смутно помню: мне было тогда не больше 5 лет. Ставили отрывки из оперы «Жизнь за царя», так тогда называлась опера Глинки «Иван Сусанин», частью с ариями, частью каким-то речитативом. Помню, как я пугался своего старшего брата, загримированного Сусаниным, с длинной седой бородой. Брат Алексей еще тогда обладал чудным голосом; помню, как он замечательно спел арию Вани: «Как мать убили». На меня это произвело такое захватывающее впечатление, что я сам ее стал петь, и это была первая ария из оперы, которую я быстро запомнил наизусть! Каждое лето ставились один или два спектакля: несколько раз шел «Ревизор» Гоголя. Помню, как великолепен был Влад[имир]Богд[анович] в роли Городничего и как отличились братья Алеша и Саша в ролях Добчинского и Бобчинского! Нечего говорить о том, что почти все комедии Островского были переиграны и многие по несколько раз! С перестройкой главного здания конторы устроен был большой театр на 400 чел. Снаружи это здание было величественное и стильное с огромными белыми колоннами и верандой, заменявшей «фойе». Много позднее, уже приблизительно в 1909-10г.г. я организовал в Никольском художественно-драматический кружок, устав его был утвержден подлежащими властями, и дело было поставлено на прочную ногу.
В описываемом году [в 1908] у нас в Никольском впервые появился автомобиль. Сначала отец купил маленький 4-х местный «Форд» и «Бьюик» совершенно особенной конструкции с двумя лишь цилиндрами, расположенными горизонтально. Нечего было и говорить какой фурор произвело появление в деревне автомобиля. Лошади от него шарахались: приходилось часто останавливаться, чтобы дать проехать встречному при виде того, как лошадь бесится, с перепугу готовая разнести всю телегу вдребезги.
Позже для Никольского отец купил отличную маленькую машину французского завода «Рено». Приходилось удивляться, как выдерживали машины наши ужасающие дороги! Сколько бы сэкономили времени и денег, если-бы, скажем, до ст[анции] «Ночки» провели хорошую дорогу. Но в этом отношении в Никольском царствовала какая-то косность: жалели тратить деньги на починку дороги!



*Вероятнее всего, Петр Оболенский не совсем точно запомнил дату Пасхи. 14 апреля по старому стилю Пасха была в 1902 году. Петр закончил обучение в гимназии в 1908 году. Скорее всего, он вспоминает 1907 год, когда Пасха была, действительно, поздней – 22 апреля (5 мая по новому стилю).

Вся орфография и пунктуация – авторские. В квадратных скобках – расшифровка сокращений и пояснения.

Подготовила к публикации О. Панюшкина, зав. музеем стекла и хрусталя г. Никольска

[expedA]

Сообщение от 17 05 2023 г.
«Красный гигант» в годы войны

К началу Первой мировой войны (1914-1918) на всём земном шаре существовало только три завода, производящих оптическое стекло: «ПАРРА – МАНТУА» в Париже, «ЧЕНС» в Бармингеме и «ШОТТ» в Йене. Последний завод, по мощности и уровню техники, стоял неизмеримо выше первых двух. В Первую мировую войну великие державы вынуждены были мобилизовать весь свой научно-исследовательский потенциал и срочно организовать выпуск оптического стекла.

В России в начале войны была проведена попытка организовать производство оптического стекла на фарфоровом заводе в Петрограде. Энергичная работа специалистов в течение 1915 года не дала положительных результатов. Достичь требуемого оптического качества сваренного стекла не удавалось. Опыты затягивались, и правительство после длительных и трудных переговоров с иностранными правительствами и фирмами договорилось с фирмой «ЧЕНС» (Англия) о продаже за 600 тысяч рублей золотом технологии варки оптического стекла.

Переход на оптику

В 1921 году в городе Изюме Харьковской области строится цех, а затем завод оптического стекла (ИЗОС). В декабре 1924 года возобновляется производство оптического стекла в стекловаренной мастерской Ленинградского фарфорового завода, выделенной в самостоятельный завод – ЛенЗОС. К 1927 году ЛенЗОС и ИЗОС выпускали около 30 марок стекла и полностью обеспечивали потребность отечественной промышленности в оптическом стекле. Импорт оптического стекла был прекращён.

После нападения фашистской Германии на Советский Союз в 1941 году заводы оптико-механической промышленности лишились источников обеспечения основным материалом - оптическим стеклом. Оба завода, производящие в стране этот уникальный материал, оказались в прифронтовой зоне и прекратили его выпуск.

По предложению академика И.В. Гребенщикова решением правительства в качестве площадки для перебазирования заводов оптического стекла был определён завод «Красный гигант». В Никольск (тогда посёлок Никольская Пёстровка, в 25 км от железной дороги, с которой он был связан узкоколейкой) первыми прибыли руководящие работники двух Киевских заводов по производству термосных баллонов и тарной посуды МПСМ СССР, затем - руководящие и инженерно-технические работники ЛенЗОСа с несколькими квалифицированными рабочими, а в октябре 1941 года - четыре эшелона с оборудованием с ИЗОСа, необходимым для организации производства оптического стекла, энерго-силовыми установками, огнеупорами для строительства стекловаренных печей, химикатами для стекловарения, основными инженерно-техническими кадрами и рабочими основных профессий по производству оптического стекла. Перебазирование в течение месяца почти 4 тысяч тонн грузов с ИЗОСА на завод «Красный гигант» - само по себе величайший подвиг, пример исключительной организованности.

Сейчас можно удивляться, как при наличии на заводе съехавшихся пяти коллективов с четырьмя директорами, пятью главными инженерами и таким же количеством руководителей других служб, в течение нескольких месяцев был создан монолитный коллектив. Его с 1942 года возглавили наиболее энергичные и знающие дело специалисты, способные оперативно, быстро и успешно решать все производственные вопросы в создавшихся сложных условиях.

С октября 1941 года все дела по управлению заводом принял специалист ЛенЗОСа А.П. Федотов, с марта 1942 по сентябрь 1944 года директором был И.Е. Шаповалов (ИЗОС), с сентября 1944 года и до окончания войны во главе завода стоял В.В. Шамаев. Блестящие специалисты-оптики возглавили производство в новых условиях: И.М. Бужинский, главный технолог, потом главный инженер; И.И. Назаров, главный технолог; А.М. Сидоренко, В.Ф. Синяков, Н.Н. Игнатов, М.Ф. Леонов, В.Г. Мирошниченко и другие специалисты стали начальниками отделов и ведущих цехов. Многие из них в конце войны вернулись в Ленинград и Изюм, уехали в Лыткарино, а некоторые навсегда связали свою жизнь с «Красным гигантом» (М.Ф. Леонов, В.Г. Мирошниченко).



Новый завод №354

За короткий срок - 4-й квартал 1941 года - было демонтировано основное технологическое оборудование завода «Красный гигант» общим весом более 2 тысяч тонн, в том числе: многогоршковые печи для варки стекла в керамических сосудах ёмкостью 160 литров, ванная печь для ручной выработки изделий, оборудование для отжига и обработки изделий.

На заводе «Красный гигант» для обогрева стекловаренных печей использовался древесный газ, имеющий калорийность в пять раз меньше, чем у топлива, применявшегося на ИЗОСе и ЛенЗОСе. В новых условиях конструкции печей трёх заводов оказались непригодными. С проектированием новых стекловаренных печей и печей обжига горшков успешно справились инженеры Д.Е. Винер, В.Н. Зимин (ЛенЗОС) и Л.Н. Теддерсон («Красный гигант»). Одновременно с реконструкцией велась разработка техдокументации, применительно к работе в новых условиях, и организация новых процессов производства.
Буквально в течение трёх месяцев на базе завода «Красный гигант» был создан совершенно новый завод, полностью обеспечивающий все потребности в оптическом стекле, начиная с первых месяцев 1942 года. Заводу был присвоен №354.
В течение 1942 года под руководством И.М. Бужинского в тесном сотрудничестве с лучшими рабочими, наборщиками стекла завода «Красный гигант», был разработан процесс получении оптических заготовок из стёкол разных марок, удовлетворяющих требования военного времени, из жидкой стекломассы путём прессования. Для обеспечения этого главный технолог И.М. Бужинский по совместительству был назначен начальником стекловаренного цеха, а мастерами и технологами цеха - ведущие работники отдела главного технолога: С.А. Турьянский, В.Г. Мирошниченко, Н.Я. Сулима, И.А. Филиппов, Ф.И. Гейченко, И.Ф. Соколовский, цеховой персонал - С.Е. Степанов, Э.С. Вольный, Л.И. Манина, Л.М. Бужинская и другие, работал в качестве помощников.

Уже в феврале 1942 года по новой технологии было выпущено 8 тонн прессовок из стёкол разных марок для массовых деталей бинокля, панорамы, стереотрубы, прицелов танка, пулемёта, снайперской винтовки и различных пушек, а в марте был достигнут выпуск, удовлетворяющий все потребности страны в этих деталях.



В апреле 1942 года такая же работа была успешно выполнена в другом стекловаренном цехе по изготовлению прессовок из жидкой стекломассы танковых смотровых призм весом 1600 грамм. За 20 дней апреля было изготовлено 17 тысяч годных заготовок смотровых призм для танка Т-34, и тем самым было выполнено в установленный срок специальное задание ГКТО.

Внедрение процесса изготовления прессовок методом набора стекла из расплавленной стекломассы, даже для 5 марок из 51, изготавливавшихся во время войны, позволило осуществить этим методом выпуск всех массовых деталей по объёму составляющих 60% от всего выпуска оптического стекла, возросшего в пять раз по сравнению с довоенным. Значение этого было огромно, так как новый процесс сократил в три раза длительность цикла производства, трудоёмкость, энергозатраты и расход стекловаренных сосудов, и полностью решил задачу обеспечения производства квалифицированными кадрами.

За самоотверженный труд и успешную организацию производства оптического стекла в кратчайшие сроки на совершенно неподготовленной базе уже в июле 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР орденами и медалями была награждена большая группа рабочих и ИТР завода «Красный гигант»: орденом Ленина – И.М. Бужинский (главный технолог), орденом Трудового Красного Знамени - И.Е. Шаповалов (директор завода) и И.И. Назаров (главный инженер).

Постановлением СНК Союза СССР от 22 марта 1943 года за номером 342 автору идеи применения пропеллерной мешалки, сотруднику К.С. Евстафьеву и авторам метода получения прессовок из жидкой стекломассы, энергично перемешиваемой керамической пропеллерной мешалкой, изюмчанам И.Н. Бужинскому, В.Г. Мирошниченко, С.А. Турьянскому, А.А. Филиппову и Н.Я. Сулиме была присуждена Сталинская Государственная премия за выдающиеся изобретения и коренное усовершенствование методов производственной работы за 1942 год.

Все для фронта,все для победы!

Работы завода «Красный гигант» в течение всей войны проходили в исключительно сложных условиях: завод не раз был на грани полной остановки из-за отсутствия дров для производственных целей, которых для нормальной работы требовалось 500 куб. м. ежесуточно. Не хватало рабочих. На добычу и доставку дров на завод мобилизовывались все сотрудники отделов и работники цехов завода независимо от ранга. Они были обязаны в любую погоду рубить и пилить дрова, складывать их в штабеля, подвозить на себе тележками или санями к железнодорожной колее и грузить их на платформы. Для перевозки дров в лесу была построена узкоколейная железная дорога. Каждый, направленный на заготовку дров, должен был выполнить установленную норму. Для нормального ведения процесса производства дров всё же не хватало. Останавливались все обрабатывающие цеха, энергоустановки, и весь освободившийся персонал отправлялся в лес. Особенно тяжело было зимой, когда заносы и аварии на узкоколейке полностью парализовывали работу. В этих случаях ломались сараи, склады и другие деревянные сооружения, которых хватало только для поддержания минимальной (нерабочей) температуры стекловаренных печей и керамического цеха. Рабочие смены продолжались по 18 часов в холодных цехах, тепло шло только от печей.

В цехах и отделах было развёрнуто соцсоревнование, организованы бригады, принявшие устав фронтовой работы, лучшим бригадам присваивалось звание «фронтовых».

В декабре 1943 года на заводе был проведён месячник по сбору и реализации изобретательских и рационализаторских предложений. Было представлено 250 предложений, из них было реализовано 62, общий экономический эффект составил 2 млн 238 тысяч рублей.

В начале 1944 года большое распространение получили на «Красном гиганте» комсомольско-молодёжные бригады (КМБ), руководили которыми комиссии из начальников цехов и мастеров участков. Общее руководство возлагалось на главного инженера И.М. Бужинского. КМБ стали своеобразной школой передового опыта работы.

Стахановцы выполняли нормы на 170-200 процентов. По итогам соцсоревнования за выполнение производственной программы за май 1944 года решением ВЦСПС и наркомата вооружений заводу была присуждена премия. Много лет спустя, вспоминая эти годы, изюмчане и ленинградцы с большой теплотой и уважением отзывались о рабочих «Красного гиганта», вместе с которыми переживали все трудности военных лет.

«Красный гигант» в годы войны практически целиком был переориентирован на выпуск оптического стекла. Но и традиционное производство не было забыто. В ведении главного технолога С.А. Турьянского, например, находилась мастерская по изготовлению высокохудожественных изделий, редкие образцы которых (1943-1945) хранятся сейчас в Никольском музее стекла и хрусталя. Во главе мастерской стояли старейшие потомственные мастера И.А. Калагин и С.А. Курцаев. Продолжал работать легендарный выдувальщик М.С. Вертузаев.

Весной 1944 года фронт откатился далеко на запад. Началась подготовка к восстановлению заводов оптического стекла в Изюме и Ленинграде. Туда постепенно стали отправлять оборудование, химикаты, стали возвращаться специалисты. В Никольске на «Красном гиганте» к этому времени уже успешно функционировало самостоятельное производство оптического стекла. В 1945 году завод «Красный гигант» был награждён орденом Трудового Красного Знамени.

Возобновив после войны производство стеклянных и хрустальных изделий, создавая высокохудожественные произведения, завод всю вторую половину XX века оставался одним из ведущих производителей оптического стекла, которое уже стало традиционным для этого предприятия. К концу XX века на заводе «Красный гигант» стали выпускать новые оптические материалы - кристаллы и оптическую керамику. Это был новейший шаг в развитии отечественной оптической промышленности.

По воспоминаниям бывшего директора ФГУП «Завод «Красный гигант» М.Ф. Волочка

[expedA]

Сообщение от 7 июня 2023 года


Александр Оболенский - наследник завода
В семье деда, отец мой был старшим сыном; у него было два брата и три сестры. Как это часто случалось в старину, детей в многочисленных семьях часто отдавали на воспитание близким родственникам.
Отец подолгу живал в Москве у своей тетки Анны Петровны Бахметевой (она приходилась двоюродной сестрой его матери, моей бабушки Дарьи Петровны). Тетушка Бахметева владела обширной усадьбой в центре Москвы с большим тенистым садом. Называлась она «Колымажный Двор». В 1861 году отец тринадцатилетним мальчиком впервые совершил путешествие в Пензенскую губернию в имение Бахметевых при селе Никольское-Пестровка. Ехали они туда в громадном дормезе на перекладных лошадях ровно неделю. Не имея детей, Анна Петровна завещала это имение вместе с хрустально-стеклянным заводом моему отцу. Анна Петровна умерла в 1881 году, после рождения моего старшего брата Дмитрия. Но «Колымажный Двор» в Москве я помню смутно. Помню, как в год коронации Николая II мы устраивали иллюминацию: в стеклянные большие чайницы (особые вазы с крышкой для хранения чая) мы втыкали свечи и вешали их на забор, окружавший усадьбу.
Кончив Московский Университет по юридическому факультету, отец поступил на службу в Правительствующий Сенат, где оставался долгие годы, дойдя до высшей должности Обер-Прокурора сначала 2-го, а затем 1-го Департамента Сената…
Изучив с раннего детства хрустально-стеклянное дело, отец вложил в него массу и знания, и за 50 лет его управления заводом завод дал миллионные обороты, выставляя изделия не только на всероссийских выставках, но и посылая экспонаты на Международную Выставку в Париже в 1900 году, за что получил Grand-Prix и золотую медаль. Я не буду останавливаться на описании всей замечательной истории завода и не буду входить в детали всего производства: об этом можно было бы написать не одну книгу. Об его истории составлен прекрасный труд, приуроченный к празднованию 150-летнего его юбилея в 1914 году.
Скажу несколько слов о том, как составлялся этот том истории завода.

В целях объединить всех хрустальных заводчиков России по мысли отца (не помню точно, в каком году) все заводчики соединились в своего рода синдикат, выбрав отца своим председателем. Съезд стеклозаводчиков собирался раз или два в году в Москве, имея свое постоянное бюро, которое издавало свой журнал. Осенью 1913 года один из членов съезда инж[енер] Смирнов (замечу кстати – строитель храма-памятника в Ленинграде, погибшим моряком в бою при Цусиме в 1905 году), пришел к моему отцу и обратился с просьбой предоставить ему нужные материалы, касающиеся истории завода: Съезд стеклозаводчиков поручил ему к весне следующего 1914 года составить том истории завода, в связи с историей стеклозаводства в России.
Отец ответил ему, что он к сожалению, лишен возможности исполнить его просьбу: он знает лишь дату основания завода, но войска Пугачева разграбили контору, - и все документы были сожжены. Смирнов все же просил разрешение отца отправиться в Пестровку и постараться там на месте произвести кое-какие изыскания. Приехав в Пестровку, Смирнов прямо принялся за дело. Были обследованы старые шкапы в нашем доме и конторском корпусе. Как во всех зданиях старой постройки, на чердаках огромного здания конторы лежал толстый слой песку. И там производились раскопки.
Все это привело к очень неожиданным результатам: на белый свет были вытащены подлинные указы, касающиеся истории завода с самого его основания. Самые древние относились ко времени царя Алексея Михайловича. Любопытен его указ о том, как он посылал в Сибирь и Соловки, чтобы делать раскопки слюды, этого материала, который раньше заменял стекло.
На основании всего этого ценнейшего исторического материала и был составлен том истории завода с приложением копий с указов, циркуляров, писем и всего найденного материала. К сожалению книга эта была издана в количестве каких-нибудь ста экземпляров, не больше, рабочие же получили экземпляры более сокращенного издания…

Все местное хозяйство, а также и сельское (пашни) было неотъемлемо связано с заводом (дрова - шли в топку, мука – составляла часть жалованья рабочим, и ее выдавалось до 60-70 тысяч пудов в год, солома – шла на упаковку изделий и т.д.) и все это огромное хозяйство управлялось своего рода коллегией отдельных управляющих; помню слова отца: «не могу я для Никольского найти одного управляющего, который знал бы одновременно стекольное дело, сельское хозяйство, чугунно-литейное, лесное и проч[ее]…»
Отец вставал очень рано и еще до кофе уходил прямо на фабрику. Это было его детище, предмет его постоянных забот.
Надо было видеть с какой искренней любовью и с каким глубоким уважением относились к нему все 2500 рабочих!

В Никольском не было совершенно пришлого населения. Старший мастер работал окруженный своей семьей, и после его смерти в его права и обязанности вступал его старший сын. Можно указать на перечет 5-6 семей, которых отцу приходилось выписывать, когда зарождалась какая-нибудь новая отрасль производства. Так все велось с 1764 года – года основания завода. Изделия завода широко были известны заграницей, а Парижская Международная Выставка в 1900г. принесла заводу много наград и золотых медалей. Иностранцы восхищались тонкими столовыми сервизами и многими другими изделиями.

Отдавая все свои заботы заводу, отец недолюбливал сельское хозяйство, которое с течением времени поручил моему старшему брату Дмитрию. «Фабрика – это дело верное и вечное, а в сельском хозяйстве все зависит от какой-то тучки и дождя!» – говаривал он часто.
После утренней прогулки отца мы обычно все вместе пили кофе и кто-нибудь из братьев до завтрака сопровождал отца по заводу.
Весной… 1914 года состоялись в Москве торжества по случаю 150-летнего юбилея нашего Никольского хрустального завода. Чествование этого старейшего хрустального завода в России было отпраздновано созданным моим отцом несколько лет тому назад синдикатом русских стеклозаводчиков. К этому времени вышел из печати большой том истории завода в связи с историей стеклозаводства в России. Празднование юбилея в Пестровке было назначено на август, но объявление войны и мобилизация помешали устроить празднество в тех размерах, какие были намечены...

Вся орфография и пунктуация – авторские. В квадратных скобках – расшифровка сокращений.

Подготовила к публикации зав. музеем стекла и хрусталя О. Панюшкина

[expedA]

Сообщение от 17 июля 2023 года

П.А. Оболенский. Воспоминания.
Оркестр П. Оболенского, 1907 г. …Жизнь зимой протекала очень размеренно*: утром уроки с Влад[имиром] Бог[данови]чем, днем - каток или прогулка в Летнем саду, с 4 - 6 тоже уроки, после обеда приготовление уроков и…. спать. Иногда до обеда, иногда вечером, выкраивалось время, когда мы 4 брата занимались игрой на балалайках. В то время балалайка очень быстро стала завоевывать симпатии широкой публики и во многих домах составлялись кружки для совместной игры. Вскоре и у нас составился расширенный оркестр, благодаря участию двоюродных братьев Гагариных, Бибиковых и др[угих]… Живо помню веселые репетиции нашего оркестра у Гагариных. Руководил нами один солдат из оркестра, если не ошибаюсь, Измайловского полка, Лютов: мы всегда смеялись над его украинским выговором; начиная какую-нибудь вещь, он неизменно командо­вал: «Уступление (вступление) - идет!»… Оркестр наш имел большой успех, и мы неоднократно выступали на многих семейных вечерах.
Накупив много балалаек разного размера, я привез их в Никольское и там организовал порядочный оркестр из моих сверстников рабочих…
Что всегда поражало в Никольском, так это обилие музыкальных талантов в рабочей среде. Не говоря уже о том, что в хоре певчих имелись прекрасные голоса, многие выделялись своим поразительным музыкальным чутьем и способностями. Кроме хора по инициативе брата Алексея был устроен духовой оркестр, а великорусский оркестр (балалаечников) под моим управлением позднее концертировал не только в Никольском, но выезжал на гастроли в большие города (Пензу, Симбирск, Казань) везде имея колоссальный успех! Раз я упоминаю об этом оркестре, моем детище, то не могу не остановиться на нем подробнее. В течении 15 лет он был моей главной заботой, делом, в которое я не только вкладывал все свои свободные деньги, но все свое знание, всю свою душу!
Я выше говорил о том, что я привез в Никольское много балалаек и домр, я стал организовывать оркестр из моих сверстников рабочих нашего хрустального завода. Для репетиций отвоевал я себе отдельное помещение и каждый день после тяжелой работы на фабрике, мальчики собирались туда. Мне нередко чуть не силой приходилось в 10 час. вечера отбирать из рук инструменты, чтобы кончать репетицию и убеждать идти по домам спать. Сначала все, родители (а отчасти и администрация завода) не совсем дружелюбно и скорее скептически относились к моему начинанию, но скоро, увидя все огромное воспитательное значение этого дела, отношение изменилось, и мой оркестр пользовался в Никольском симпатией и неподдельной любовью! Да и как же можно было относиться к этому делу иначе? Молодежь заполняла свой досуг, не попойками или картами, а разумным развлечением. Многие, получив у меня начальное музыкальное образование, после призыва на военную службу, сейчас же устраивались в оркестры и музыкальные команды; им была открыта дорога и дальше в музыкальные школы и консерватории.
Русскому рабочему, тогда стоявшему еще на довольно низкой степени музыкальной культуры, этот простой инструмент был необходимым начальным подспорьем для изучения более совершенных симфонических инструментов: это истина, которая проверена мною на деле, и она ставит памятник незабвенному Вас[илию] Вас[ильевичу] Андрееву, отдавшему свою жизнь в служению своему народу; он призвал к жизни наши народные инструменты.
Во главе оркестра я сначала поставил одного из оркестрантов, наиболее способного, но затем, когда дело расширилось и оркестр значительно увеличил свой репертуар, мне пришлось отправить в Никольское особого инструктора из Петрограда из оркестра Кавалергардского полка. Он повел оркестр вперед и многие музыканты, слышавшие мой оркестр, признавали за ним второе место после Великорусского Оркестра Андреева. Я всячески старался развивать в своих сверстниках дух товарищества. И в особенности приятно мне было слышать отзыв о моих воспитанниках широкой публики во время концертных поездок, об их образцовом поведении: каждый следил друг за другом. Ужасный недуг, нередко губивший целые семьи - пьянство, не было им знакомо: ни разу никого из них я не видел даже хоть слегка захмелевшим…
Наступившее лето в Никольском** я старательно занимался со своим оркестром. Надо было его готовить к большому кон­церту в зале Пензенского Дворянского Собрания. Надо отдать им справедливость: мои ребята как-то особенно рьяно трудились, когда в виду предстояла поездка. Я старался внушать им (и не без успеха!), что кроме образцового художественного исполнения программы, мне еще более важно, чтобы они себя вели безукоризненно на стороне в чужой обстановке. Приехал я в Пензу за несколько дней до концерта. Первое, что мне бросилось в городе в глаза, - это огромные афиши с именем Надежды Плевицкой. Ее концерт почти совпадал с моим; это не было ни в интересах ни ее, ни моего оркестра. Я ее разыскал и предложил отменить концерт и дать общий концерт совместно. Договорившись с ее антрепренером Резниковым, я быстро с оркестром разучил аккомпанемент нескольких ее вещей. Триумф наш был - потрясающий. Публика долго нас не отпускала с эстрады, требуя повторения «Ухарь-Купца» и «Во пиру ли я была» и проч[его].
Надежда Васильевна делала большое дело, раскрывая нам перлы и красоты нашей народной песни. Ее передача старых русских песен - это было подлинное творчество народа! Она, к сожалению, в угоду публике иногда засоряла свой репертуар примесью цыганщины, вроде «Быстрей летите кони», «Чайки» и т.д., но бытовые песни - были ее коньком: и юмор, и плач народа («Лучина моя лучинушка», «На горушке калина» и проч[ие]) заставляли каждого русского человека и смеяться и плакать!..

* до 1904 года

**1908

Вся орфография и пунктуация - авторские. В квадратных скобках - расшифровка сокращений

Подготовила к публикации зав. музеем стекла и хрусталя О. Панюшкина

Ps. Начало 20-го века ансамбль балалаечников Марии Клавдиевны Тенишевой на Всемирной Парижской выставке имел большой успех. Балалайки в ансамбле были расписаны русскими художниками Врубелем, Коровиным, Малютиным, Сомовым. Играть на балалайке стало очень модно и в провинции.

[expedA]

Сообщение от 2 августа 2023 года


П.А. Оболенский. Воспоминания. Свадьба
Выпускные экзамены в училище наступали в мае. Обставлялись они весьма торжественно и происходили в громадной библиотеке.
…Одним из счастливых событий в то время была помолвка моя с моей троюродной сестрой, Ольгой Оболенской. Свадьбу нашу решили отложить на 1 год и отпраздновать ее после отбытия мною военной службы в Кавалергардском полку. Женихом Ольги я сделался, если не ошибаюсь, в марте 1911 года. Курьезен был мой первый подарок невесте…
Всегда в большом Михайловском манеже весной открывалась большая собачья выставка. На ней я купил и привез Ольге очаровательного щенка бульдога (боксера); надо было видеть ее радость! Назвали мы его «Яшкой». Жил он у нас до самых первых месяцев революции, ставши общим в доме любимцем. С годами однако у него появилась неприятная болезнь – эпилепсия: он на улице падал на землю и корчился в судорогах…
После окончания училища я скоро уехал вместе со своей невестой и ее матерью в их имение «Марасу» Казанской губ[ернии].
Вторую половину лета я провел в Никольском. К 1 сентября вернулся в Петербург и, явившись в Павловскую слободу (под Красное Село), где полк стоял в лагере, надел форму вольноопределяющегося Кавалергардского полка, будучи зачислен в 1-й эскадрон, 4-ый взвод…
Родители мои решили, что свадьба моя, назначенная на 26 августа, должна состояться в нашем Никольском.*
Ко дню свадьбы в Никольском собралось довольно много близкой родни. Офицеры понадевали свои парадные мундиры; выделялась пестрота различных форм. Я надел китель прапорщика запаса кавалерии. Отец вызвал из Москвы кинооператора из фирмы Патэ, который составил очень любопытный фильм всего торжества. Погода была солнечная, жаркая. Хоть и вместителен наш Никольский Собор, но, конечно, пришлось пускать публику по билетам. Порядок был образцовый. Мои 50 человек оркестра балалаечников в своих малиновых рубашках стояли шпалерами в церкви, наблюдая за порядком. На хорах прекрасно пел большой хор – гордость нашего прихода.
После венчания мы шли по дорожке, которую дети осыпали розами, выписанными специально к нашему торжеству из Ниццы. Потом сели в карету, которую подал старший кучер Василий на своей паре серых. Дома в большой зале и гостиных начались поздравления от многочисленных представителей администрации и рабочих. В зале во время обеда на одних хорах играл мой оркестр, на других – пел хор певчих. После обеда мы сели в коляску, запряженную нарядной гнедой тройкой с кучером Леонтием и быстро докатили до ст[анции] «Ночки», чтобы сесть в проходивший московский поезд, в котором нам были оставлены места в международном вагоне.
День нашей свадьбы 26 августа совпал со столетним юбилеем Бородинской битвы и потому в Москве было большое оживление и много эшелонов проходило через Москву в Бородино. Провели мы в Москве несколько дней и взяли скорый поезд во Владикавказ. Нам хотелось наше свадебное путешествие сделать по Кавказу и Крыму. Из Владикавказа мы на автомобиле проехали по Военно-Грузинской дороге в Тифлис (ныне – Тбилиси). Сентябрь стоял довольно жаркий… Из Тифлиса мы поехали по жел[езной] дор[оге] в Боржом с целью взглянуть на Закавказье. Пробыв несколько дней в восхитительном Боржоме, мы сделали на автомобиле 75 километров до Абастумана. И как не совестно нам, русским людям, что мы не знали нашей страны, не знакомились со всеми ее замечательными красотами, а другие страны многим были известны лучше, чем наша замечательная Родина. Что может быть красивее Закавказья, покрытого лесами?
Из Абастумана все извозчики в то время возили пассажиров в Кутаис (80 кил.) через Зекарский перевал: Кутаис лежит на жел[езной] дор[оге] линии Батум-Тифлис…Путешествие незабываемое! Дорога – сказочной красоты!!!
Пробыв в Батуме несколько дней, мы пароходом перекочевали в Сухум, а оттуда на автомобиле проехали в Гагры и Сочи… из Сочи пароходом поехали в Ялту. Осмотрев Ялту и все окрестности, мы с Севастопольским поездом двинулись на север. Пробыв недолгое время в Петрограде, мы вернулись в наше Никольское через Пензу, где был назначен концерт моего оркестра и которым я хотел сам дирижировать.
В Пензе остановились мы в номерах Треймана, считавшихся тогда лучшей гостинницей. В одном из номеров лежал больным (как оказалось потом, настоящей оспой) один мой знакомый.
Приехав в Никольское, где еще жили мои родители и мой старший брат Дмитрий с семьей, я в театральном зале дал еще концерт, дирижируя оркестром. Я еще мог довести программу до конца, чувствуя сильное недомогание и, придя домой, слег с повышенной температурой. Наш заводской врач Илларион Михайлович Щеголев был замечательно опытным, и во всей округе его очень любили за его большую отзывчивость к людям, связанную с богатым врачебным опытом. Сначала он и моя жена думали, что у меня просто простуда – грипп. Моя мать уехала в Петроград, а отец должен был еще некоторое время остаться в Никольском. Температура однако вскочила выше 40° и появились явные признаки настоящей черной оспы. Зеркала мне в руки не давали, чтобы я не мог испугаться своего обезображенного лица! На нем, на груди и руках появились черные прыщи- пустулы.
Д[окто]р Щеголев вызвал еще несколько земских врачей для консультации. Они решили затянуть окна моей комнаты ярко-красным кумачем. Через три дня у меня уже стали болеть глаза от такого яркого красного света, но благодаря этому тело, покрытое этими пустулами, не чесалось, как это обычно бывало, и мое лицо не было обезображено, как у всех других, перенесших оспу. Всем в доме срочно сделали прививку от оспы. Старший брат с семьей (3 маленькими детьми) немедленно уехал из Пестровки, боясь заразы. Прошло 10 дней. Температура спала, но зато я впал в какое-то апатичное и безжизненное состояние и почти не реагировал на вопросы… Появились совершенно нестерпимые головные боли, от которых я окончательно терял сознание! Для окружающих было ясно, что оспа осложнилась каким-то мозговым процессом. Ясно помню, что раз утром проснувшись, спрашиваю я дежурившего около меня фельдшера: «А какой сегодня день: ведь – вторник?» Фельдшер, сказав мне, что сегодня уже воскресенье (я, видно 5 дней провел без сознания), выбежал другую комнату, чтобы объявить консилиуму врачей радостную новость о том, что я – заговорил!
…Все, что происходило за эти пять дней, я узнал со слов жены много позже. Она, бедная, не думала, что я смогу выжить!
…На консилиуме врачей наш доктор Щеголев решил испробовать последнее средство: меня в таком положении полного беспамятства понесли и опустили в горячую ванну. Один врач держал мешок со льдом на голове. Конечно, ничего этого я не помню. Когда меня принесли обратно в постель, началась сильная испарина, и я начал сильно стучать зубами: челюсти начали отходить и рот понемногу раскрываться. Я заговорил!

Во время этих 5 дней консилиум врачей заявил моей жене, что если каким-нибудь чудом сердце выдержит это мозговое осложнение, то уж во всяком случае мне придется окончить свои дни в доме для сумасшедших. Хорошенькая перспектива для молодой жены через 2 месяца после свадьбы! Довольно долго продолжались у меня головные боли. Очень медленно начал я поправляться. Вернулась речь; я смог уже подниматься. Жену мою бесконечно трогало отношение ко мне наших рабочих в особенности ребят из моего оркестра. Каждый день аккуратно человек 5-6, даже в обеденный перерыв в 12 ч. дня, прибегали в наш дом, чтобы узнать у нее, каково мое положение и есть-ли надежда на мое спасение. Часто вечером возвращались они к ней после работы и нередко увлекали ее в церковь отслужить молебен о моем спасении. Кстати, отмечу, что уже не говоря о моем оркестре, все рабочие ко мне относились иначе, чем к братьям. Почему то ко мне шли часто многие со своими личными горестями, неоднократно мне приходилось улаживать конфликты с тем или другим из представителей заводской администрации и обсуждать с отцом те или другие недочеты и быть ходатаем за многих из рабочих.


*1912 г .
Вся орфография и пунктуация – авторские. В квадратных скобках – расшифровка сокращений.
На фото из архива музея – день свадьбы Петра и Ольги Оболенских 26.08.1912 (по старому стилю).
Подготовила к публикации зав. музеем стекла и хрусталя Ольга Панюшкина

[expedA]

С давних пор, когда тесть мой жил с семьей еще в Марасе и жена моя была еще подростком, особенно тожественно справлялся день ее Ангела 11 июля. Все детишки села Марасы знали, что каждый получит пакет с гостинцами, и к этому дню заготовлялись пуды всяких конфет и пряников.

В этом году*, кроме того, мне пришла мысль выписать из нашего Никольского мой великорусский оркестр. Отец с радостью распорядился дать отпуск всем моим сверстникам, участникам оркестра. В Симбирске мои ребята погрузились на пароход. К нашей пристани (75 верст) были за ними посланы лошади. Надо было видеть радость всех 40 человек совершить это путешествие. 11 июля сад был вечером иллюминован, оркестр играл на специальной эстраде, а ворота усадьбы были широко открыты. Все село собралось к нам, восхищаясь звуками оркестра. Я же лелеял мысль о том, как в Марасе мне удастся с постройкой новой школы организовать оркестр и хор из наших деревенских пар-ней, выписав из нашего Никольского необходимых для этого инструкторов. Целую неделю прогостили у меня наши рабочие. Сколько было веселья! Сколько пикников мы устраивали по вечерам, давая концерты среди села. Каждому русскому человеку была знакома балалайка, но мало кому известно было, каких чарующих эффектов мог достичь оркестр из наших народных инструментов. Я убедился какое огромное наслаждение доставили марасинскому населению звуки этого оркестра. Крестьяне не верили, что наши рабочие, приехавшие к ним в гости, лишь досуг свой уделяли занятию музыкой. Они жадно слушали эту доступную их пониманию музыку, долго потом беседуя с рабочими и расспрашивая о хрустальном заводе и их житье-бытье.

К 11 июля к нам съехалось довольно много соседних помещиков, которые упросили меня на несколько дней отпустить оркестр за 30-40 километров, чтобы доставить удовольствие послушать его не только Марасинскому населению. Через несколько дней я снарядил подводы для их обратного путешествия (75 км.). до пристани «Переволока», где они погрузились на пароход, шедший вниз по Волге, с тем, чтобы через 12 часов выгрузиться в Симбирске. Чрезвычайно отрадно было мне видеть, как моя молодежь образцово себя вела, как между ними прочно развит был дух товарищества, как они строго следили друг за другом, уже не говоря о том, что я мог быть совершенно спокоен за то, что ни один из них не прикоснется к тому «зеленому змию», от которого так страдало наше крестьянство, пропивая иногда последние достатки…

В январе 1914 года в нашей Казани назначено было общее дворянское собрание для выборов губернского и уездных предводителей на место уходивших по истечению их трехлетия. Мы с женой поехали в Казань. Стояла суровая снежная зима. Хотя наши казанские общественные круги мало еще были со мной знакомы, меня выбрали помощником Спасского уездного предводителя Льва Валериановича Молоствова.

После эффектного бала в огромной зале дворянского собрания на другой день состоялся концерт моего великорусского оркестра, который я выписал из Никольского. Все это дело было подготовлено заблаговременно. Управление Казанской железной дорогой предоставило оркестру отдельный вагон, и я встретил моих ребят на вокзале. В тот же день я сделал в концертном зале репетицию, давая много указаний Семенову, тому инструктору, которого я выписал из Петрограда, когда он кончил свою военную службу в Кавалергардском полку, где руководил оркестром. Концерт прошел при переполненном зале с огромным успехом. И здесь я получил глубокое нравственное удовлетворение, когда со всех сторон обращались ко мне с выражением восхищения не только музыкальным исполнением программы: всех поражала большая дисциплина этих молодых рабочих, в своих малиновых рубашках представлявших сплоченную дружную организацию. В чужом городе все вели себя образцово со всех точек зрения, и наряду с этим наглядно показали, каких художественных успехов могут достичь рабочие, занятые тяжелой работой на фабрике и уделяющие музыке лишь свой досуг.

Много биссировали после исполнения программы. Последние номера программы (вальс «Фавн» Андреева и несколько бравурных русских песен) я провел сам, чем вызвал большую овацию всего зала!

Как всегда особое любопытство и восхищение публики вызвали клавишные гусли, которые своими могучими аккордами давали чарующий бархатный аккомпанемент оркестру. В антракте публика с интересом разглядывала балалайки и домры, внимательно слушая мои объяснения о происхождении наших великорусских инструментов.

Надо отметить с какой заботой относился каждый из рабочих к своему инструменту, бережно укладывая его в чехол и обращаясь с ним, как с ребенком. Гусли укладывались в специальный большой ящик, стенки которого были выложены войлоком. Все поступающие деньги с концертов шли в общественную кассу, которой ведал выбранный комитет. Он же выдавал из нее вспомоществования тем из своих членов оркестра, кто по тем или иным причинам обращался к нему за помощью, учитывая, конечно, материальное состояние просителя и определяя срок возврата выдаваемой ссуды…

Чувствуя в себе большое призвание к дирижированию, я, как уже писал, с жаром отдавался этому делу, когда приезжал в наше Никольское и занимался со своим оркестром народных инструментов и заводским хором. Лишь события 1917 года прекратили если не навсегда, то на очень долгие годы мое любимое занятие, которому я хотел посвятить свою жизнь…

В те годы суетливой работы в Красном Кресте** я все же выкраивал время для игры на рояле и продолжал посещать моего Друга Василия Васильевича Андреева. Так как оркестр все сборы со своих концертов отдавал на нужды войны и Красному Кресту, то его участники все были освобождены от призыва на военную службу. Но в нашем Никольском мой оркестр (о котором я столько уже писал выше) значительно растаял: все почти его участники были призваны на военную службу. Дирижер оркестра Семенов по состоянию своего здоровья не был призван на военную службу и потому занялся обучением нового состава оркестра. Нечего и говорить, с каким большим наплывом подростков он встретился: ведь это дело пустило такие глубокие корни в Никольском, а родители мальчиков только и мечтали, чтобы дети их смогли бы быть зачисленными в оркестр. Все уяснили себе какое он имеет великое воспитательное значение!

Несколько позднее – летом 1916 года – я предложил Андрееву поехать со мной в Никольское. Он так давно стремился осмотреть хрустальный завод и послушать столь ему близкий уже Никольский оркестр. Кстати скажу, что мы проектировали в сентябре 1914 года дать большой концерт в Москве с тем, чтобы мой оркестр выступил бы под управлением самого Андреева. Этим Василий Васильевич хотел наглядно показать, какого совершенства могут достичь не профессионалы, а рабочие, которые изучают это дело лишь на досуге после работы на заводе. Увы, война помешала осуществлению этого плана.

Я очень горевал, что Василию Васильевичу так и не удалось послушать прежний состав оркестра и одновременно волновался: каков то теперь мой молодой оркестр? Ведь с объявлением мобилизации 3/4 моего оркестра было взято на военную службу. В первый день нашего приезда в Никольское вечером в большой зале дома расположился оркестр из 40 человек. То были подростки 14-15 лет. Надо было видеть их волнение: они играли в присутствии Андреева! Ведь они только показывали, чему они могли научиться лишь в течение 2 месяцев! Все, что мы слышали, однако, превзошло мои ожидания: Семенов произвел огромную работу и оркестр звучал отлично. Не забуду я того момента, когда сам Василий Васильевич взял палочку и сначала рассказал ребятам, как им нужно сыграть только что исполненную бравурную русскую песню «Ай, все кумушки домой...» Он так красочно нарисовал сначала им картину, как деревенские кумушки собираются и тараторят... Впились в него глазами ребята, да так сыграли эту песню под его управлением, что можно было придти в восторг!

На следующий день я показал Андрееву хор певчих. Сначала хор в составе 50 человек исполнил некоторые духовные песнопения, причем, я сам провел чудное «Достойно есть» сочинение моей матери и «Верую» Чайковского. Василий Васильевич сознался, что он никак не ожидал такого художественного исполнения от хора рабочих.

«И какой это у вас талант, Петр Александрович», - сказал он мне. Ведь приемы дирижирования церковным хором и оркестром совсем различны, а Вы сочетаете в себе прекрасного дирижера и оркестра и хора!»

* 1913 г.

** 1914-1915 гг.

Вся орфография и пунктуация – авторские. На фото из архива музея – оркестр П. Оболенского с основателем в центре. Казань, 1914 г.

Подготовила к публикации зав. музеем стекла и хрусталя Ольга Панюшкина