О Тарханах

[Игорь Павлович Профиль]

Зимушка-зима! Где же ты! Мороз, снег, солнце, иней. Тарханы.

[expedA]

Старая фотография из коллекции Дениса Коробкова "Алтарь в церкви Марии Египетской" на его страничке https://vk.com/public190757438 стала поводом представить несколько фотографий из своего архива об этом объекте музея-усадьбы "Тарханы".

[expedA]

Районная газета "Сельская новь" г.Белинский Пензенской области от 3 июля 2020 года

Пётр Фролов: «Родился я в Чембаре, а жизнь отдал Тарханам…»
Главная профессия – литератор
– Что за интерес к моей личности? – услышала я в трубке телефона знакомый голос Петра Андреевича.
«Русский писатель, педагог и литературовед, краевед...» – перечисляет его «ипостаси» Википедия. Для нас он ещё и земляк! Это именно ему доверили написать первую книгу о городе Белинском. Он был в то время уже довольно-таки известным автором многих литературных статей.
– У меня семь братьев и одна сестра, и только я родился в Чембаре, – говорит Пётр Андреевич и продолжает: – А жизнь отдал Тарханам.
90 лет прожил Фролов, как он сам говорит, в деревенских условиях, и трудно себе представить, что в его маленьком домике однажды пять часов кряду просидел за душевной беседой нобелевский лауреат Акира Судзуки из Японии – таков масштаб личности этого человека.
Всякий раз, когда бываю на празднике поэзии в Тарханах, прохожу мимо дома Петра Андреевича. Иногда удаётся встретиться с ним, и на душе становится приятно, как будто не зря побывала на лермонтовской земле. В этом году и День поэзии у нас – онлайн из-за заморской заразы. Задаю вопросы писателю по телефону. «Ты только не части! (с ударением на последнем слоге – Т.С.), – предупреждает он, – говори чётко и меньше слов!»
Как бы ещё научиться у Фролова этой краткости, которая, как известно, сестра таланта! Петра Андреевича вообще лучше слушать, не задавая вопросов, когда он говорит о том, что волнует его именно сейчас. А волновать его может всё:
– Интересно услышать о Лермонтове, а также о том, где пашут, что сеют. У меня нет равнодушия. Я уже не вижу ни одной буквы, ослеп. Много лет пользуюсь слуховым аппаратом. Живу один. Четыре дня в неделю ко мне приезжает брат Анатолий, часто заходят мои ученики. Читают новинки, рассказывают, так что я не отстаю.
– А что вас укрепляет?
– У меня зарядка – мои статьи о Лермонтове. Надо заниматься развитием своей личности так, как делал это поэт. Мы должны держаться за тех, кто создал нашу культуру, кто укреплял нашу нравственность.
В одном из небольших рассказов, который называется «День рождения», Пётр Андреевич описал свой личный праздник. В этот день он обычно отправлялся на прогулку по окрестностям села с одним желанием – побыть наедине с любимыми местами: «Однажды восход встретил уже в четырёх километрах от села. Я не стал дожидаться, как высохнет роса, свернул в ячменное поле: за ним, из-за соседнего Щепотьева, всходило алое светило». Пройдя двадцати-тридцатикилометровый круг, на закате возвращался домой… «Если моросил продолжительный дождь, я с не меньшим удовольствием бродил в резиновых сапогах и плаще с капюшоном. Правда, уходил не столь далеко. А потом уединялся в пустом сарае, где на сухом сене валялся до конца дня, спал, а, проснувшись, читал любимые книги о животных и птицах». Автор этих строк заключает свой рассказ бунинским стихотворением, в котором есть и ответ на вопрос Господа «сыну блудному»: «Был ли счастлив ты в жизни земной?»
– Главная моя профессия: литератор, историк, в смысле открытия и поиска новых сведений о великом поэте, – отвечает на мой краткий вопрос лермонтовед. – Пришёл к Лермонтову в 1977 году, на сорок восьмом году жизни. И так вышло, что до сих пор занимаюсь им.
Само название одной из наиболее известных книг Фролова «Лермонтовские Тарханы» говорит о неразрывно и навечно слившихся имени поэта и его родины. «…его (Лермонтова – Т.С.) укрепляла в трудной судьбе мысль, что где-то есть родной дом, милые Тарханы, которые ждут его и готовы всегда с радостью принять дорогого сына в свои объятья».
Свидетель открытия музея-заповедника
В разные годы Пётр Андреевич был то учёным секретарём, то заведующим сектором массовой работы, то старшим научным сотрудником музея-заповедника. В 2011 году ушёл на пенсию. Свои изыскания, наработки он излагал в книгах, к которым относился с большой требовательностью. Сценарий его «Тарханской свадьбы» не раз разыгрывался не только на сцене Лермонтовского Дома культуры, в соседних сёлах, но и даже в Москве, был снят фильм, а ученик Фролова – Виктор Малязёв опубликовал сценарий в книге «Осенние цветы». Уже много лет в музее-заповеднике каждую субботу по этому сценарию, теперь немного изменённому, разыгрывается свадьба. С «Тарханской свадьбой» у Петра Андреевича связаны воспоминания о его жене – Любови Александровне. Она часто выступала со сцены, пела вместе с музейными работниками. Тарханский фольклор писатель собирал исподволь, записывая песни и воспоминания за старожилами. Он тепло вспоминает в связи с этим Марию Кузнецову, Антонину Самохину и многих других односельчан.
К слову, ещё работая в школе, он делал театральные постановки. Особенно любил лермонтовского «Мцыри».
– Одно время Мцыри играл Саша Щербаков. Красавец! Жаль, безвременно ушёл из жизни. Помню, как прекрасно читал Виктор Малязёв. Инсценировали к Дню Победы военные песни, к примеру, «На безымянной высоте».
– А с какого времени вы помните музей?
– С 30 июня 1939 года, когда мальчишкой смотрел на центральной площади села на праздник, посвящённый его открытию. Шатры, карусели, конфеты… Настоящий был праздник! Помню отлично и первого директора Александра Ивановича Храмова. Он отличался ото всех. В вышитой рубашке, накинутом на плечи пальто. Очень серьёзный. Никогда не смеялся, никого не перебивал. Не курил. Очень спокоен, немногословен. Не очень он счастлив был в личной жизни. Все силы отдавал музеям Лермонтова и Белинского. В 1938 году его усилиями была закончена новая плотина, и разлилось, по нашим понятиям, море! Помню, как он прошёл плотиной, поглядел вокруг и негромко, оглядывая водную гладь пруда и всё небо, отразившееся в нём, сказал сам себе: «Океан!» Когда ему по возрасту уже трудно было ходить из Чембара 18 километров пешком, его сменил на посту Корнилов. Александр Иванович ходил на работу мимо нашего дома. В понедельник утром шёл с мешочком продуктов, которые нёс себе на неделю, а в субботу возвращался в Чембар. Как замечательно он говорил о нашей культуре! Чисто, откровенно. Его выступления можно было услышать на революционные праздники.
– Какая картинка возникает у Вас перед глазами, когда Вы вспоминаете музей того времени?
– В окошко смотришь – церковь, дом ключника, а напротив – кирпичное здание конюшни. Теплица.
С любовью к Лермонтову
Пётр Андреевич рассказывает, как постепенно музейный комплекс расстраивался. Мы параллельно говорим также о музейной работе и о книгах, им созданных. К примеру, о своей книге «А.И.Куприн и Пензенский край» Фролов пишет, что создавалась она легко, много нашлось необходимого фактического материала.
– Как-то лежало на поверхности, тем более что эпоха более близкая. А вот лермонтовская эпоха – далёкая.
И вот здесь разговор неизменно переходит на бабушку Лермонтова, Елизавету Арсеньевну.
– Может не нравиться, что я разрушаю ореол над ней. Но ведь она была живой, нормальный человек, и с пороками, и с хорошими качествами, как и все люди, а её внук был гениальным Лермонтовым. Ко времени замужества дочери и смерти её мужа она подобрала всё под себя.
Пётр Андреевич на память приводит цитаты из писем, как будто сам был свидетелем тех далёких событий, которые разыгрывались в тарханской усадьбе. Не раз он цитирует мне и стихотворение Лермонтова «Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть». Об изысканиях на эту тему рассказывает одна из самых ярких книг лермонтоведа «Создание и крушение семьи Лермонтовых». Пётр Андреевич говорит о несчастной судьбе Лермонтова: о смерти матери, о вынужденной разлуке с отцом, который, конечно же, тоже страдал, и о том, как Елизавета Арсеньевна заботилась о своём внуке. Однако, по мнению Фролова, Юрий Петрович, несмотря на стеснённые обстоятельства, приберёг деньги сыну, а в своём прощальном письме к нему сказал и о том, что любил его бабушку как мать любимой им женщины. Фролов приводит по памяти документы, цитирует наизусть современников Лермонтова и горячо убеждает слушателя в том, что занимает его вот уже столько лет. Одна только цитата из письма юнкера, просмеявшего карету Арсеньевой, была явно заимствована из гоголевских «Мёртвых душ», где с иронией описывается повозка Коробочки. У наших читателей есть замечательная возможность прочитать книгу Фролова в бумажном варианте в библиотеке!
И это тоже о нём
К сожалению, телефонные разговоры, сколь бы ни были они долгими, заканчиваются на самом интересном месте. А вот о чём говорил Пётр Андреевич с другими интервьюерами. Обаятельнейшая женщина, жена Виктора Малязёва, Галина как-то беседовала с Петром Андреевичем. Он рассказал ей и о том далёком времени, когда ходил с братом в школу с одним портфелем на двоих и одноклассники называли их «братья-фролики», а ещё о том, как, уже став учителем, боялся зайти в класс и забывал все слова. А потом появлялось, как у актёра, вдохновение и удовольствие от работы.
Профессор Щеблыкин написал, что всегда радуется успехам Петра Андреевича как музейного работника и учёного: «К краеведению он подходит как литературовед, а к литературоведению непременно с учётом, причём очень тщательным, краеведческого материала».
«Такие люди, как Пётр Андреевич Фролов, – корень и духовная основа русской культуры, черпающие силу и знание в своих народных истоках», – сказала заведующая отделом поэзии журнала «Сура» Лидия Терёхина.
Дорогой Пётр Андреевич! Сколько лет Вы дружите с нашей редакцией! Мы помним, что Ваш рассказ «Осенние цветы» был впервые опубликован в «районке». В каждом разговоре с Вами столько мудрости и простоты, искренности и внимания к другому человеку, что поневоле начинаешь ощущать радость жизни так, как это делаете Вы. Спасибо за Ваш оптимизм и Вашего Лермонтова – живого, гениального и в то же время любимого всеми тарханцами великого земляка.

Татьяна Степанова.

[expedA]

phpBB [media]

[expedA]

Федеральное архивное агентство (Росархив)
Сообщение 27 07 2021

Из фондов ГА РФ: Михаил Лермонтов – три страницы жизни

ПОДАРОК ИМПЕРАТОРУ

Известно, что 23-летний корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Лермонтов обвинялся чуть ли не в попытке подрыва монархии. Написанное молодым офицером сразу же после гибели Александра Пушкина стихотворение «На смерть поэта» вызвало негодование императора Николая I.
«Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное», – говорилось в докладной записке, поданной государю, который начертал резолюцию: «Старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…».
А дальше была гауптвахта и ссылка в драгунский полк на Кавказе, где велись боевые действия. Ссылка закончилась гибелью поэта, также как у Пушкина, на дуэли.
Между тем, несмотря на гнев самодержца, в императорской семье знали и много читали молодого опального поэта Лермонтова. Некоторые строки его стихов переписывала в свои дневники сама императрица, зачитывались кавказскими сюжетами дети и особенно наследник Александр, позже ставший императором.
Интерес к Лермонтову у Александра II не угас и спустя много лет. Зная об этом, некая Елизавета Егоровна Назарова 24 ноября 1873 г. написала императору письмо, в котором благодарила за данные им средства на поездку в Италию и на Кавказ для лечения дочери.
«В знак моей сердечной признательности я Вам делаю подарок; я кладу его у Ваших ног и прошу Вас его принять на память обо мне. Этот рисунок сделан рукой великого поэтического гения России, знаменитого поэта Лермонтова, автора "Демона", "Думы", «Молитвы» и столь же прекрасных вещей. Известно, что поэт любил рисовать и занимался этим очень старательно. Маленькая записка, приложенная здесь, расскажет Вам о происхождении. Можно навести справки у Господина Солоницкого, который еще жив, учителя рисования Лермонтова, но я надеюсь, Вы поверите мне на слово. Такой рисунок, подписанный поэтом, есть в Публичной библиотеке Петербурга. Рисунок, очень похоже исполненный и сохраняемый в витрине, имеет собственноручную подпись и дату. Буду счастлива, если мое приношение будет Вам приятно, воспитанник Жуковского должен любить великих русских поэтов и интересоваться, чем они занимались. Прощайте, Государь! Я повторяю слова благодарности и целую Ваши руки с глубоким уважением»...
К письму прилагался рисунок и пояснительная записка, написанная по-русски автором письма: «Учитель рисования Солоницкий дал этот рисунок своей ученице, художнице Юлии Антоновне Бальтус, которая в свою очередь подарила его своей приятельнице Елизавете Егоровне Назаровой. Солоницкий еще жив, по крайней мере был жив недавно, он живет в Москве, у своего сына Солоницкого, директора одной из Московских классических гимназий. Юлия Антоновна Бальтус живет как в Москве, у княгини Голицыной (бывшей цыганки) на Пречистенке, в доме кн. Голицына».
В настоящее время письмо, записка и рисунок пастелью на сероватой бумаге хранятся в Государственном архиве Российской Федерации в фонде рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца.

«ДЕМОН» ПОД ПОПЫТКОЙ ЦЕНЗУРЫ

Это вырезка из газеты «Речь» – одной из крупнейших дореволюционных российских газет, выходившей в 1906–1918 гг. (после октября 1917 г. и до августа 1918 г. под другими названиями). «Речь» была органом леволиберальной Конституционно-демократической партии («кадетов»). Ти¬раж – около 40 тыс. экз., что по тем временам было очень немало. У редакции имелись отделения и корреспонденты более чем в 50 городах Российской империи. Вплоть до Февральской революции «Речь» оставалась одной из наиболее популярных и влиятельных оппозиционных газет.
Фактическим редактором и ведущим публицистом издания был лидер кадетской партии, впоследствии министр иностранных дел Временного правительства и видный деятель эмиграции Павел Николаевич Милюков.
Газетная вырезка отложилась в архивном фонде Василия Васильевича Водовозова (1864–1933) – публициста, юриста и экономиста, автора статей по социально-экономической и политической истории, члена Центрального комитета левой Трудовой народно-социалистической партии. В 1923 г. Водовозов остался в эмиграции, не вернувшись из научной командировки.
Упоминаемый в заметке Сергей Евлампиевич Виссарионов (1867–1918) – юрист, заметный деятель политического сыска, исправляющий должность вице-директора в 1908–1910 гг. и 1912–1913 гг. Департамента полиции Министерства внутренних дел, с 1913 г. – член Совета Главного управления по делам печати Российской империи.
Очевидно, публикация в «Речи», впрочем, как и попытки цензурировать творчество Михаила Лермонтова, никаких последствий не имели и отражали лишь настроения отдельных реакционно настроенных деятелей. Судя по тому, что либеральная «Речь» в дальнейшем не возвращалась к этой теме, высказанные «предложения» должного позитивного отклика не нашли.

МИЛЮКОВ И ЛЕРМОНТОВ

Среди материалов Российского зарубежного исторического архива в Праге, поступивших в СССР как дар чехословацкого правительства, имеется значительное количество документов, касающихся Павла Николаевича Милюкова.
Начиная с 1890-х гг. и вплоть до Октябрьской революции 1917 г. Павел Милюков занимал одно из видных мест в культурной и общественно-политической жизни России. Его научные работы выдвинули его в первый ряд русских историков. Как политический деятель, он принимал руководящее участие в сплочении и организации либерально-демократических течений, с 1905 г. стал общепризнанным лидером образовавшейся тогда и быстро приобрётшей большое влияние Конституционно-демократической партии. Наконец, в образованном при его участии Временном правительстве первого состава он занимал пост министра иностранных дел.
Милюков стал заметной фигурой в эмиграции, писал серьёзные аналитические статьи, работал над книгами (библиографический перечень его научных трудов составляет около 40 машинописных страниц), редактировал газету, принимал активное участие в жизни русских деятелей культуры, оказавшихся за границей.
В течение двадцати лет возглавляемые Милюковым «Последние новости» играли важную роль в культурной жизни эмиграции, объединяли вокруг себя лучшие литературные и публицистические силы русского зарубежья. Достаточно назвать имена тех, чьи произведения регулярно появлялись на страницах газеты: И.А. Бунин, М.И. Цветаева, В.В. Набоков (Сирин), М.А. Алданов, Саша Черный, В.Ф. Ходасевич, К.Д. Бальмонт, А.М. Ремизов, Н.А. Тэффи, Б.К. Зайцев, H.H. Берберова, Г.В. Иванов, И.В. Одоевцева, Дон Аминадо, А.Н. Бенуа, С.М. Волконский, Е.Д. Кускова, С.Н. Прокопович и многие другие.
Интерес представляет обширная коллекция газетных вырезок из русских, советских и эмигрантских газет, посвящённая творчеству Михаила Лермонтова. В этом досье, хранящемся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф. 5856, оп. 1), насчитывается 354 статьи, опубликованные о великом русском поэте с 1884 г. по 1938 г.
Коллекция собранных Милюковым вырезок о Лермонтове, – разумеется, совершенно различных и подчас даже противоречивых по содержанию, – тем не менее даёт представление о месте, которое занимал великий поэт в духовной жизни российского общества – на родине и в эмиграции.

Тарбеев Вячеслав Алексеевич,
Государственный архив Российской Федерации

М.Ю. Лермонтов. Портрет турецкого посланника в Петербурге Февзи Ахмет-паши. 1833 г. Бумага, пастель. ГА РФ. Ф. 728. Оп. 1. Д. 2969. Л. 1.

[expedA]

Федеральное архивное агентство (Росархив)
Сообщение 27 07 2021 https://vk.com/rusarchives

27 июля 2021 года исполняется 180 лет со дня смерти Михаила Юрьевича Лермонтова

Дуэль с отставным майором Гребенского казачьего полка Н.С. Мартыновым, ставшая причиной гибели 27-летнего поэта, была уже третьей на его счету. За год до этих событий, летом 1840 г. вследствие дуэли с Эрнестом де Барантом, атташе французского посольства в Петербурге и сыном французского посла, Лермонтов был переведен из Лейб-гвардии гусарского полка, где он служил, в 77-й Тенгинский пехотный полк, дислоцировавшийся на Кавказе.

10 июня 1840 г. поэт приехал в Ставрополь, где располагалась в то время главная квартира командующего кавказской линией. Благодаря своему географическому положению, Ставрополь стал перепутьем, откуда командированные в этот край военные разъезжались в положенный срок по разным направлениям: одни продолжали путешествие в Грузию, другие выезжали на левый или правый фланг русских войск на Кавказе.

По воспоминаниям тенгинцев, старший адъютант штаба обычно спрашивал, куда желает быть направленным тот или иной офицер, и сообразно его желанию производилось назначение. Предполагалось, что Лермонтов будет направлен на правый фланг, в гарнизон одного из укреплений черноморской береговой линии, что не сулило никаких боевых впечатлений, которых поэт так жаждал. Поэтому он выхлопотал себе назначение на левый фланг, где в это время начиналось общее восстание горцев, возглавляемое Шамилем. Для усмирения откликнувшихся на призыв знаменитого имама чеченцев в крепости Грозной был сформирован отряд генерал-лейтенанта А.В. Галафеева, к которому и был прикомандирован поручик Лермонтов.
В первом же крупном столкновении с горцами у реки Валерик 11 июля 1840 г. Лермонтов проявил отменную выдержку и храбрость, о чем начальник его отряда в своем донесении к генерал-адъютанту П.Х. Граббе от 8 октября писал так:
«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда обо всех ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» (из книги поручика Д.В. Раковича «Тенгинский полк на Кавказе. 1819-1846 гг.», выпущенной в 1900 г. к 200-летию полка).
Сам поэт посвятил тем событиям стихотворение «Валерик», в котором превосходно передал атмосферу боя.

Своей «особенной расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством» поэт сразу обратил на себя внимание командования, и в октябре того же года был назначен командиром отряда «охотников», прозванного вскоре «лермонтовским отрядом». «Невозможно было сделать выбора удачнее, – отмечал в очередном донесении А.В. Галафеев, – всюду поручик Лермонтов первый подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы».

Завершив осенью 1840 г. военные экспедиции в Малую и Большую Чечню, русские войска отошли в Пятигорск, откуда спустя некоторое время Лермонтов отправился к месту своей дальнейшей службы в станицу Ивановскую, а через короткое время – в трехмесячный отпуск в Петербург. 9 мая 1841 г. он вернулся в Ставрополь и должен был отправиться для продолжения службы в свой прежний отряд, но по дороге к месту его дислокации заболел лихорадкой. По совету врача и с разрешения коменданта поэт вынужден был остаться в Пятигорске.

В фонде М.Ю. Лермонтова в РГАЛИ сохранилось медицинское свидетельство, выданное «Пятигорского военного госпиталя ординатором лекарем титулярным советником Барклаем де Толли» 15 июня 1841 г., ровно за месяц до гибели поэта на дуэли (по старому стилю она произошла 15 июля), – он же впоследствии осматривал тело погибшего поэта. В этом документе сказано следующее:
«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов, одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостию и болию десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней г[осподин] Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страдания необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года, остановленное употребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные последствия на его здоровия» (РГАЛИ, ф. 276, оп. 1, ед. хр. 92, л. 1).

Так М.Ю. Лермонтов остался в Пятигорске. К этому моменту здесь уже находилось немало петербургских знакомых поэта, преимущественно гвардейских офицеров, приехавших сюда для участия в военных действиях и в ожидании их начала проводивших время за шумными обедами и ужинами, нередко перераставшими в настоящие кутежи, и конными прогулками.

О жизни Лермонтова в Пятигорске и о самой дуэли сохранилось не так много свидетельств, как можно было предполагать для события такого масштаба. Наиболее объективными и выдержанными из них по праву считаются воспоминания князя А.И. Васильчикова «Несколько слов о кончине М.Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н.С. Мартыновым», опубликованные спустя 30 лет после описываемых событий в № 1 журнала «Русский архив» за 1872 г.
Будучи приятелем и секундантом поэта, А.И. Васильчиков полагал, что «печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при том непомерном самолюбии или преувеличенном чувстве чести (point d'honneur), которое удерживало его от всякого шага к примирению».

По свидетельству Васильчикова, причиной дуэли стала острота, отпущенная Лермонтовым в адрес Н.С. Мартынова на вечере у генеральши Верзилиной и его собственная реплика в ответ на упрек оскорбленного офицера: «потребуйте у меня удовлетворения», ставшая косвенным приглашением к вызову. Поскольку шагов к примирению ни от одной из сторон не последовало, вечером 15 июля (27 июля по новому стилю), участники дуэли и их секунданты отправились на роковую встречу.

«…Но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут... ужинать, – писал А.И. Васильчиков. –
Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.
Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде “марш”. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: “Сходись!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные. Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие».

Вскоре после дуэли разразилась страшная гроза, «перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу». Вывезти тело поэта с места дуэли удалось лишь ближе к полуночи, а на следующий день состоялись похороны. По случайному стечению обстоятельств на водах в это время оказались представители всех полков, в которых Лермонтов служил в разные годы своей жизни, – Нижегородского, Тенгинского, Лейб-гвардии гусарского и Гродненского гусарского. На своих плечах офицеры вынесли из дома гроб с телом поэта в мундире Тенгинского пехотного полка и донесли его до уединенной могилы на кладбище.

Позднее бабушке Лермонтова, Е.А. Арсеньевой, разрешено было перенести его тело в Пензенскую губернию и похоронить рядом с могилой матери. А в Пятигорске, по всероссийской подписке ему в 1889 г. был воздвигнут памятник. На его открытии присутствовала и делегация от Тенгинского полка, в котором поэт провел последние месяцы своей жизни, возложившая к памятнику знаменитому однополчанину искусный серебряный венок.

Ксения Яковлева,
Российский государственный архив литературы и искусства

М.Ю. Лермонтов. Рисунки на обороте листа с черновым автографом стихотворений «Никто моим словам не внемлет...», «Мое грядущее в тумане...». [1837 г.] Бумага, чернила. РГАЛИ, ф. 276.

[expedA]

Добрый день!


Послушаем передачу на Радио-Пенза, разговор о балах http://radiodk.ru/dom-kultury/dvoryanskie-baly-19-veka-i-ix-rekonstrukciya-v-lermontovskom-muzee-zapovednike-tarxany-rasskazyvaet-galina-davydkina.html
Дворянские балы 19 века и их реконструкция в Лермонтовском музее-заповеднике «Тарханы». Рассказывает Галина Давыдкина.

phpBB [media]

[expedA]

Константин Паустовский
Разливы рек (О Лермонтове на Кавказе): Сказка

Поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов ехал на Кавказ, в ссылку, в крепость Грозную.
Весна выдалась не похожая на обыкновенные русские весны. Поздно распустились деревья, поздно цвела по заглохшим уездным садам черемуха. И реки запоздали и долго не могли войти в берега.
Разливы задерживали Лермонтова. Приходилось дожидаться паромов, а иной раз, если паром был поломан или ветер разводил на разливе волну, даже останавливаться на день-два в каком-нибудь захолустном городке.
Лермонтов равнодушно слушал жалобы проезжающих на высокую воду и дрянные отечественные дороги. Он был рад задержкам. Куда было скакать сломя голову? Под чеченскую пулю?
Впервые за последние годы он с тревогой думал о смерти. Прошло мальчишеское время, когда ранняя гибель казалась ему заманчивым исходом в жизни. Никогда еще ему так не хотелось жить, как сейчас.
Все чаще вспоминались слова: «И может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Он был бесконечно благодарен Пушкину за эти строки. Может быть, он еще увидит в жизни простые и прекрасные вещи и услышит речи бесхитростные, как утешения матери. И тогда раскроется сердце и он поймет наконец, какое оно, это человеческое счастье.
Городок, где пришлось задержаться из-за гнилого парома, был такой маленький, что из комнаты в «Номерах для проезжающих» можно было рассмотреть совсем рядом – рукой подать – поля, дуплистые ивы по пояс в воде и заречную деревню. Ее избы чернели на просыхающем откосе, как стая грачей. Навозный дымок курился над ними.
Из окна было слышно, как далеко, за краем туманной земли, поет, ни о чем не тревожась, пастуший рожок.
– Когда пройдет это кружение сердца? – спросил себя Лермонтов и усмехнулся. Он снял пыльный мундир и бросил на стул. – Круженье сердца! Кипенье дум! Высокие слова! Но иначе как будто и не скажешь.
Вошел слуга.
– Тут какие-то офицеры картежные стоят, – доложил он Лермонтову. – В этих номерах. Хрипуны, охальники – не дай бог! Про вас спрашивали.
– Будет врать! Откуда они меня знают?
– Ваша личность видная. Играть с ними будете? Ай нет?
– Отстань!
– А то я вам мундир почищу. В каком мундире к столу сесть совестно. Одна пыль!
– Не трогай мундир! – приказал Лермонтов и добавил, ничуть не сердясь, а даже с некоторым любопытством: – Станешь ты меня слушать или нет?
– Как придется, – уклончиво ответил слуга. – Я перед вашей бабкой Евангелие целовал за вами смотреть.
– Знаешь что, – спокойно сказал Лермонтов, – ступай ты подальше! Надоел.
Слуга вышел. Лермонтов расстегнул рубаху, лег на шаткую койку и закинул руки за голову.
В дощатом домишке рядом с «номерами» сидел у окна худой паренек и вот уже который час наигрывал на гармонике один и тот же мотив, – должно быть, совсем ошалел от скуки: «Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!»
Лермонтов слушал, глядя сумрачными глазами на стену. Там было старательно выведено синим карандашом: «Пристанище для путешествующих по державе Российской».
Российская держава, Россия! Нескладная родная страна!
Утром Лермонтову встретился на улице слепой солдат. Он просил милостыню. Солдата вела за руку девочка лет четырнадцати, вся в лохмотьях. Сквозь грязную рвань просвечивало ее детское нежное тело.
– Кем он тебе приходится, этот солдат? – спросил Лермонтов девочку.
– Да никем. Я сирота. А ему пушечным огнем глаза выжгло.
– В бою под Тарутином! – хрипло прокричал солдат. По его зажатым воспаленным векам ползали мухи, но солдат их не отгонял.
«Ах ты, барыня-сударыня моя! Ах ты, барыня-сударыня моя!» – повизгивала гармоника.
Лермонтов дал солдату полтинник.
Слуга лежал на подоконнике в «номерах» и смотрел на улицу.
– Напрасно вы их балуете, Михаил Юрьевич, – сказал он укоризненно из окна.
– Помалкивай, пока я тебя не отправил в Тарханы!

Да, Россия… В Москве, на вечере у Погодина, Лермонтов впервые встретился с Гоголем. Гости сидели в саду. В этот день было народное гулянье. Из-за кирпичной ограды проникал с бульвара запах пропотевшего ситца. Пыль, золотясь от вечерней зари, оседала на деревьях.
Гоголь, прищурив глаза, долго смотрел на Лермонтова – чуть сутуловатого офицера – и лениво говорил, что Лермонтов, очевидно, не знает русского народа, так как привык вращаться в свете. «Попейте кваску с мужиками, поспите в курной избе рядом с телятами, поломайте поясницу на косьбе – тогда, пожалуй, вы сможете – и то в малой мере – судить о доле народа».
Лермонтов вежливо промолчал. Это Гоголю не понравилось.
Лермонтов был удивлен разговорами Гоголя, его брюзгливым голосом. За ужином Гоголь долго выбирал, помахивая в воздухе вилкой, в какой соленый груздь эту вилку вонзить.
Одно было ясно Лермонтову; Гоголь им пренебрегал. «Способный, конечно, юноша. Написал превосходные стихи на смерть Александра Сергеевича. Но мало ли кому удаются хорошие стихи! Писательство – это богослужение, тяжкая схима. А офицер этот никак не похож на схимника».
В ответ Гоголю Лермонтов, выждав время, прочел отрывок из «Мцыри»,
– Еще что-нибудь, – приказал Гоголь.
Тогда Лермонтов прочел посвящение Марии Щербатовой:
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украины она променяла…
Гоголь слушал, сморщив лицо, ковырял носком сапога песок у себя под ногами, потом сказал с недоумением:
– Так вот вы, оказывается, какой! Пойдемте!
Они ушли в темную аллею. Никто не пошел вслед за ними. Гости сидели в креслах на террасе. Обгорали на свечах зеленые прозрачные мошки. На бульваре лихо позванивала карусель.
В аллее Гоголь остановился и повторил:
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных…

Он схватил Лермонтова за руку и зашептал:
– «Ночи Украйны, в мерцании звезд незакатных…» Боже мой, какая прелесть! Заклинаю вас: берегите свою юность.
Гоголь сел на скамью, вынул из кармана клетчатый платок и прижал его к лицу. Лермонтов молчал. Гоголь слабо махнул ему рукой, и Лермонтов, стараясь не шуметь, ушел в глубину сада, легко перелез через ограду и вернулся к себе.

За окном прогремели по булыжникам колеса, брякнул и замолк колокольчик под дугой, захрапели лошади; топоча сапогами, скатился по лестнице гостиничный слуга, знакомая девочка-нищенка пропела серебряным голосом: «Барыня-красавица, подайте копеечку убогому слепцу-кавалеру», и гармоника споткнулась и затихла. Кто-то новый приехал в гостиницу. Лермонтов встал с койки и подошел к окну.
Из запыленной коляски выходила, слегка подобрав дорожное платье, Мария Щербатова – высокая, тонкая, с бронзовым блеском в волосах. Лермонтов отшатнулся от окна. Откуда она здесь, в этом заштатном городке? Так недавно еще он расстался с ней в Петербурге.

Любила ли она его? Он не знал. Вообще он не знал, любил ли его по-настоящему хоть кто-нибудь в жизни. Все привязанности кончались обманом. Наталья Ивановна променяла его на проворовавшегося офицера, Лопухина вышла замуж за богача.
Как же Щербатова попала сюда? В Петербурге она ничего не говорила ему об этой поездке. Потом он вспомнил: городок этот лежал по пути на ее Украину. Какой все же славный городок! Там, в степях Заднепровья, выросла эта юная женщина с лазурными глазами.
Любила ли она его, он не знал. Но он, если бы мог, подарил ей всю землю. Вся теплота этой любви сосредоточилась в нем одном. Он берег ее, он жил с ней одиноко и счастливо.
Он был благодарен за это Щербатовой. Неважно, знала она об этом или нет. Достаточно того, что она жила и случай столкнул их на несхожих житейских дорогах.
Он позвал слугу и велел получше почистить мундир.
Мария Щербатова была здесь! Он слышал ее голос в пропахшем кислыми щами коридоре, шум ее платья, знакомые шаги, хлопанье рассохшихся дверей, свежий плеск воды в тазу, запах лавандовых духов. И наконец он услышал заглушённые слова, каких ждал с той минуты, когда увидел ее выходящей из коляски:
– Неужели Михаил Юрьевич здесь? Вот забавный случай! Тогда передай ему вот это.
«Вот это» было запиской, наспех набросанной на клочке бумаги. Ее принес слуга.
В записке было два слова:
«Приходите скорей!»
Никакие слова не казались ему такими зовущими и ласковыми, как два этих маленьких слова.
Марии Щербатовой тоже казалось, что впервые в жизни она написала такие удивительные и важные слова.
В них было все смятение ее любви, утаенной печали. С детства она верила в счастливые неожиданности, ждала их, но ожидание это никогда не сбывалось. Ничего, кроме горечи, не приносило это ожидание. А вот сейчас – сбылось!
Еще там, в Петербурге, узнав о ссылке Лермонтова, Щербатова решила тотчас уехать к себе на Украину. Нет, еще бьется сердце, и она не променяла цветущие украинские степи на мертвую суету Петербурга. Он был не прав, когда упрекал ее в этом.
Она решила ехать. В глубине души, как исчезающий, неуловимый сон, жила надежда: может быть, она еще встретит его, догонит в пути. Мало ли что случается в жизни. Есть же такое утешительное слово – «наугад»,
И вот – сбылось! Лермонтов здесь. И она должна решиться и сказать ему наконец, как он ей дорог. И потом плакать от нежности, от безнадежности добиться хотя бы недолгого счастья.
Она не могла объяснить себе многого. Сейчас ей хотелось запомнить на всю жизнь этот городок, гостиный двор с желтыми облупившимися сводами, голубей на базаре, зеленую вывеску трактира «Чай да сахар!», каждую щепку на горбатой мостовой.
– Я думаю совсем не о том, не о том! – шептала Щербатова, торопливо причесываясь перед темным гостиничным зеркалом. – Думаю о пустяках, а этот свободный для сердца день не повторится. Никогда! Что я скажу ему? Где? Нет, только не в этих «номерах»! Уйдем за город, к реке. Вон в ту рощу, где блестит на солнце покосившийся крест над часовней. Должно быть, там кладбище.
Но встреча, как это всегда бывает, получилась совсем не такой, как ожидала Щербатова.
Когда послышались шаги Лермонтова, Щербатова вышла в коридор, сбежала, задыхаясь, по лестнице и остановилась в воротах. В руке она держала за синюю шелковую ленту соломенную шляпу.
Они встретились у ворот, и Лермонтов, наклонившись, чтобы поцеловать ее руку, пропустил тот единственный миг, когда слеза блеснула в ее синих, как шелковая лента, глазах и тотчас исчезла.
И пошли они не в кладбищенскую рощу, а в городской запущенный сад. Там так громко трещали воробьи, что Лермонтов, усмехнувшись, заметил:
– Как будто на сотне сковородок жарят яичницу на украинском сале.
Щербатова слабо улыбнулась. Она поняла, что вряд ли скажет ему сейчас то, что хотела сказать минуту назад. Они все время уходили в сторону от единственно важного для них разговора.
Под горой в мутноватой воде кружились отражения облаков. И весь этот скромный весенний день казался Щербатовой тайным подарком. Он принадлежал только ей. Никто не знает, где она, с кем она сейчас. Сердце полно до краев. Пальцы вздрагивают, когда она прикасается к рукаву его грубого мундира. Прижать бы к груди эту милую голову, пригладить волосы…
Но этого тоже не случилось. Лермонтов, сгорбившись и застенчиво улыбаясь, заговорил о России, о том, что любит в ней как раз то, чего не любят другие. Вот все досадуют на разлив, а он готов прожить хоть месяц в этом городке и только то и делать, что смотреть на полую воду. Должно быть, все занимательно для нас, если душа открыта для самых простых впечатлений.
Он говорил с ней, как с другом, как с мужчиной. В его темных глазах появился влажный блеск.
Он рассказал о слепом солдате и девочке-поводыре. Они весь день не выходили у него из головы.
– Михаил Юрьевич! – Щербатова положила пальцы на горячую руку Лермонтова. – Я догадываюсь обо всем, что вы можете думать обо мне. Но я не такая. Я выросла среди простонародья. Я бегала босиком по крапиве и пасла телят и гусей. До сих пор я не могу без слез слушать наши малороссийские песни. «Закувала та сыва зозуля раным-рано на зори». Вы понимаете? «Закуковала серая кукушка на ранней заре».
– Я понимаю, – ответил Лермонтов и начал чертить ножнами шашки по песку.
– Михаил Юрьевич! – сказала с отчаянием Щербатова. – Опять у вас тоска! Я не знаю, что сделать, чтобы ее не было.
– Все кончится, – спокойно ответил Лермонтов. – Мы украли у этого дурацкого света единственный день. Но все равно вы ничем не можете помочь мне. Просто вы не решитесь.
– Да, не решусь, – призналась Щербатова и опустила голову.
– Вы не виноваты, – сказал, успокаивая ее, Лермонтов. – Мне грустно оттого, что я вас люблю, и знаю, что за этот легкий день вам придется дорого рассчитаться. Мы не скроемся. Здесь шайка петербургских офицеров. И среди них один. Я давно приметил его. Или, вернее, он давно преследует меня, как тень. Некий жандармский ротмистр с черной повязкой на глазу. Единственный, но зоркий глаз Бенкендорфа.
– Ну, вот. – Щербатова встала и протянула Лермонтову руки, как бы желая, помочь ему подняться с низкой садовой скамейки, – Вы так просто сказали то, что я не решаюсь сказать сама.
Она слегка потянула его за руки. Лермонтов встал, и она, обняв его за плечи, поцеловала в губы, потом в глаза – поцеловала прямо, открыто, глядя в побледневшее лицо.
И опять все случилось не так, как она думала. Не было ни бурных слов, ни пылких признаний, ни клятв, а только разрывающая сердце нежность.

Слепой солдат зашел в ренсковый погребок и купил на весь полтинник, полученный от Лермонтова, казенного вина. Но он не стал его пить в погребке, а отнес на «квартиру» – солдат ночевал на окраине городка, в Слободке, в дальней кривой избе.
Хозяин избы, непутевый шорник, вдовец, увидев штоф с вином, засуетился, постлал на стол дырявое, но чистое рядно, насыпал в деревянную миску соленых желтых огурцов, достал краюху хлеба и солонку с красной, заржавевшей солью.
В избе было по-весеннему сыро. Пахло гнилой кожей. Изо рта валил пар.
Начали пить, отдуваясь, поминая святых угодников.
Девочка сидела на скамье, поджав босые ноги, и жевала корку. Тощая, только что окотившаяся кошка терлась о ноги девочки. Девочка чувствовала тепло кошачьей шкурки, смотрела на кошку прозрачными, пустыми глазами, потом отломила кусок корки и бросила кошке.
Кошка стала жадно грызть корку, как пойманную мышь, – урча, давясь и встряхивая ушами.
– Ишь ты, – сказал хозяин избы, – мамзель какая! Хлеб животному стравливает. Это, я считаю, безобразие.
Девочка ничего не ответила, а солдат закричал хозяину:
– Тысячи нас, солдат, сполняют царскую службу! Понимаешь ты это, серая твоя башка? На солдате государство стоит…
– То-то вас порют через каждого третьего, – заметил хозяин. – Ты лучше расскажи, откуда ты родом.
– А я и не помню! – бесшабашно ответил солдат. – Ей-богу, забыл. Одно помню: стояла мать под ракитой и крестилась на солнце, когда меня угоняли. Мать у меня была раскрасавица, прямо цыганка!
– Ну, бреши, утешайся, – согласился хозяин избы. – Куда ты только подаяние деваешь? У самого в брюхе щелк. И девочка у тебя засохла, насквозь светится.
– Она вроде немая, – ответил солдат. – Только милостыню за меня просит. А чтобы другое слово сказать, так этого за ней не водится. Катька! – крикнул он. – Хочешь вина?
Девочка молча покачала головой, не спуская глаз с кошки.
– Слушай! – закричал солдат и стукнул желтой ладонью по столу. – Слушай мое объяснение, сиворайдовский мужик! Меня сам командир за бой под Тарутином облобызал. Видишь, крест егорьевский! Перед ним встать следует, а не сидеть раскорякой. С тем крестом я могу во дворец беспрепятственно войти – часовые меня не тронут. Войти и сказать караульному генералу: «Доложи государю, такой-растакой сын, что старослужащий солдат желает ему представиться на предмет вспоможения». И генерал – ни-ни, не пикнет! Только забренчит орденами и побегит к царю докладать.
– Да ну! – притворно удивился хозяин избы. – Так-таки и пойдёт?
– Еще как! Мне вот офицер дал полтинник. Катька говорит – молодой офицер, чернявый. Это не каждому полтинник дают! Это, брат, заслужить надо. Я самого Кутузова видел. Полководца! Одноглазый генерал. Облик львиный. Скачет в дыму, знамена над ним шумят, «ура» катится до самой Москвы. И кричит он нам: «Ребята, умрем за отечество! Умрем, кричит, за отечество!»
Солдат сморщил лоб и заплакал. Плакал он молча, сидя навытяжку, придерживая на груди почернелый георгиевский крест.
– Все герои, а пока что в дерьме преем, – вздохнул хозяин. – Ты лучше пей, кавалер. Солдат веселиться должен. По уставу.
– Видит бог, должен! – закричал солдат с натугой, лицо его начало чернеть, и он запел:
Ах ты сукин сын, камаринский мужик!
Солдат тяжело затопал ногами под столом.
Ты, видать, видать, к веселию привык!
– Дедушка, – испуганно сказала девочка и положила синеватые пальцы на набухшую узлами руку солдата. – Ты не пой: закашляешься.
– Полк, слуша-а-ай! – закричал солдат и тотчас закашлялся.
Кашлял он долго, навалившись грудью на стол, выпучив красные от удушья глаза. Хозяин избы жевал огурец и с любопытством смотрел на солдата.
– Чего же ты сидишь? – сказал он наконец девочке. – Видишь, человек кончается. Паралик его разбирает.
Солдат упал головой на стол, захрипел и сполз, свалив лавку, на земляной пол. Кошка, прижав уши, отбежала с недоеденной коркой к холодной печке.
Девочка стала на колени около солдата, схватила его за голову,
– Дедушка! – закричала она. – Встань! Чего ж ты по полу валяешься? Худо тебе?
– Тихо! – прохрипел солдат. – Слушай мою команду. Офицер дал мне полтинник. Душа-офицер! Доложи ему: помер, мол, старослужащий солдат и кавалер Трифон Калугин с весельем, как полагается.
Ах ты сукин сын, камаринский мужик!
– Дедка! – звонко вскрикнула девочка, легла головой на грудь солдату и обхватила его плечи.
И должно быть, солдат почувствовал скудное и последнее для него тепло детских рук. Он задвигался и положил девочке на лицо тяжелую ладонь.
– Темно мне помирать, – сказал он. – Хоть бы солнышко вполглаза увидеть! Ты не кричи. Жизнь солдатская – портянка. Снял и выкинул. Беги к офицеру, скажи… хоронить надо солдата по правилам службы.
Солдат дернулся и застыл. В наступившей тишине было слышно, как кошка догрызала хлебную корку и тяжело дышал хозяин избы.
– Вот тоже, – сказал он наконец, – навязались постояльцы на мой загривок. Погодь!
Он оттолкнул девочку и начал ловко шарить в карманах у солдата.
– Мошна-то глубока, да пуста, – зло бормотал он. – Голь перекатная! А вино пьют. Да еще угощают! Мне двугривенный полагается за постой. Девочка вскочила. Хозяин качнулся, хотел схватить ее за подол, но девочка метнулась к порогу и, не оглядываясь, выбежала из избы.

Бывает такая внутренняя уверенность в себе, когда человек может сделать все.
Он может почти мгновенно написать такие стихи, что потомки будут повторять их несколько столетий.
Он может вместить в своем сознании все мысли и мечты мира, чтобы раздать их первым же встречным и ни на минуту не пожалеть об этом. Он может увидеть и услышать волшебные вещи там, где их никто не замечает: серебряный пень в лунную ночь, звон воздуха, небо, похожее на старинную морскую карту. Он может придумать множество удивительных рассказов.
Примерно такое же состояние испытывал сейчас Лермонтов. Он был спокоен и счастлив. Но не только любовью Щербатовой. Разум говорил, что любовь может зачахнуть в разлуке. Он был счастлив своими мыслями, их силой, широтой, своими замыслами, всепроникающим присутствием поэзии.
Днем Лермонтов обошел со Щербатовой весь городок. Из сада они пошли посмотреть на разлив и узнали, что паром починят только завтра. Они долго сидели на теплых от солнца сосновых бревнах, наваленных на береговом песке. Щербатова рассказывала о своем детстве, о Днепре, о том, как у них в усадьбе оживали весной высохшие, старые ивы и выпускали из коры мягкие острые листочки.
Она увлеклась воспоминаниями. В голосе у нее появилось мягкое южное придыхание. Лермонтов любовался ею.
Они пообедали у известной в городке бригадирской вдовы-поварихи. Она накрыла стол в саду. Цвела яблоня. Лепестки падали на толстые ломти серого хлеба и в тарелки с крутым борщом. К чаю бригадирша подала тягучее вишневое варенье и сказала Лермонтову:
– Я его берегла для праздника. А вот сейчас не стерпела, выставила для вашей жены. Где это вы отыскали такую красавицу?
Щербатова вспыхнула слабым румянцем. Лермонтов впервые за этот день увидел слезу на глазах Щербатовой. Она незаметно смахнула ее мизинцем.
Он не узнавал ее. Она была прелестна в Петербурге, но куда сейчас девалась ее тамошняя сдержанность, снежная, почти мраморная красота и горделивость движений? Сейчас перед ним была простая, ласковая женщина, и тайная радость, что она переменилась так внезапно ради него, не покидала Лермонтова.
Только к вечеру они вернулись в «номера». Огромное солнце склонялось к разливу.
Из большой комнаты в «номерах», занятой офицерами, доносились то дружный хохот, то рыдающие стоны гитары и нестройное пение
Коперник весь свой век трудился,
Чтоб доказать Земли вращенье.
Дурак, зачем он не напился, –
Тогда бы не было сомненья!

Под стеной «номеров» сидела на земле, обхватив руками колени и положив на них голову, знакомая нищенка. Она, казалось, спала. Лермонтов остановился.
– Почему ты одна? – спросил он. – Где солдат?
Девочка подняла голову, но не встала.
– Где солдат? – повторил Лермонтов.
– На Слободке. Лежит в хате.
– Что с ним?
– А он помер. Как почернел, так и свалился под лавку. А меня к вам послал.
– Зачем?
– А я не знаю, – шепотом ответила девочка, и лицо у нее задрожало. – Велел добежать до вас, а я не дослушала.
– Испугалась?
– Ага! – еще тише ответила девочка.

Щербатова вскинула на Лермонтова глаза. Лицо его стало суровым и нежным. Она ни разу не видела у него такого лица. Легкая боль кольнула ей сердце,
– Я не знала, что вы так чувствительны.

Лермонтов пристально взглянул на нее.
– Я не люблю благодеяний, – сказал он, чуть сердясь. – Все это вздор! Но со вчерашнего дня мне все кажется, что я отвечаю за эту детскую жизнь.
Слуга Лермонтова, по своему обыкновению, лежал на подоконнике и, сощурив глаза, смотрел на улицу. Он явно показывал проходящим, что нестерпимо скучает в этой серой провинции. Лермонтов резко окликнул его и приказал накормить девочку.
Когда Лермонтов проходил со Щербатовой по тесному коридору «номеров», дверь из офицерской комнаты распахнулась. Из нее высунулся жандармский ротмистр с черной повязкой на глазу. Увидев Лермонтова, он тотчас захлопнул дверь.
– Извините, мне надобно отлучиться, – сказал Лермонтов Щербатовой, поклонился и быстро открыл дверь в офицерскую комнату.
Шум за дверью оборвался.
Щербатова пошла к себе, но в комнату не вошла, а остановилась у дверей. Она была оскорблена внезапным уходом Лермонтова.
«Господи! – сказала она про себя. – Дорога каждая минута, а он теряет время на карты. Что это значит?»
Тяжелая боль сжала ей грудь. В одно это мгновение она поняла, что даже короткая разлука приводит ее в отчаяние. Что же будет завтра, когда придется расставаться надолго, может быть, навсегда?
Небо за окном в конце коридора становилось все зеленее. День быстро угасал. На смену ему шла тишина ночи со слабым заревом звезд.
Если бы можно было остановить медленный ход ночи над этим глухим уголком России! Остановить, чтобы никогда не наступал завтрашний день…
Офицеры играли и пили вторые сутки.
Лермонтов вошел, не постучавшись. Он уронил на пороге белоснежный носовой платок и так ловко и незаметно поднял его, что кое-кто из офицеров подумал:
«Да, с этим разжалованным гусаром лучше не связываться. Бьет, как пить дать, в пикового туза пулей в пулю».
Жандармский ротмистр с черной повязкой на глазу встал и вышел в соседнюю комнату. Лермонтов посмотрел ему в спину. Одноглазый! А может быть, нарочно завязал глаз для нечистой игры.
Офицеры замолкли. По их напряженным лицам Лермонтов догадался, что они только что говорили о нем и Щербатовой. Нижняя губа у него дернулась, но усилием воли он сдержал нервную дрожь, кивнул всем и сказал:
– Жаль, что так поспешно ушел господин ротмистр. Мне бы надобно сразиться именно с ним.
Жандармский ротмистр быстро открыл дверь из соседней комнаты и остановился на пороге.
– Я к вашим услугам, – сказал он добродушно и слегка поклонился. – Всегда рад сразиться с прославленным русским поэтом.
– Насколько я знаю, – спокойно ответил Лермонтов, – вы играете только втемную. Ну что ж, сыграем и втемную.
Ротмистр деланно засмеялся и подошел к столу. Глаз его прищурился от злобы.
– Играю на тысячу, – сказал Лермонтов. – Не больше. Без отыгрыша. После выигрыша тотчас уйду. Идет?
Ротмистр кивнул.
– Идет! – ответил за него банкомет, белобрысый драгунский капитан. – Остановка за малым – за выигрышем. А я, признаться, думал, что вам сейчас не до игры, господин Лермонтов.
– Мысли ваши держите в кармане рейтуз, – резко ответил Лермонтов,
– Ежели бы вы не ехали на Кавказ, под пули… – сказал, краснея, банкомет и осекся.
Лермонтов смотрел на него выжидательно и спокойно.
– То что бы случилось, позвольте узнать? – спросил он с вежливым любопытством.
– Да так… ничего, – пробормотал банкомет. Ротмистр кивнул и бросил на стол пачку ассигнаций. Лермонтов тоже вынул деньги.
– Здесь тысяча, – сказал он. – Иду на все!
– Вы об этом уже изволили докладывать. Вот ваша карта. Офицеры столпились у расшатанного стола. Хмель сразу слетел с них. Всем было ясно, что Лермонтов играет неспроста. Не такой уж мальчик уродился, чтобы чего-нибудь не выкинуть. Только совсем юный и пьяный до беспомощности чиновник прокричал:
Вам не видать таких сражений!
– Замолчите! – ласково сказал ему Лермонтов.
Чиновник всхлипнул и затих. Лермонтов быстро открыл карты.
– Ваша тысяча! – сказал банкомет с наигранным равнодушием.
– Посмотрим, как вы отыграетесь, – сказал Лермонтов ротмистру, взял деньги, засунул их, не считая, в карман, кивнул и вышел.
С этой минуты Лермонтов с полной ясностью понял, что ротмистр послан следить за ним.
– Индюк! – зло сказал ротмистр банкомету. Тот удивленно моргнул красными от бессонницы веками. – Тюфяк! – повторил ротмистр. – Пропустил такой случай расквитаться с этим наглецом! Он же лез на ссору, а ты вильнул и скис. «Да так… ничего…» – передразнил он банкомета.
– От такого и тремя откупишься, – пробормотал конопатый пехотный капитан. – По всем повадкам видно – головорез!
Тогда вдруг зашумел чиновник.
– Стреляться с Лермонтовым? – закричал он. – Не допущу! Извольте взять свои слова обратно!
– Проспитесь сначала, фитюк! – брезгливо ответил ротмистр.
А банкомет еще долго сидел, недоумевая, и моргал красными веками, пока двое драгун не взяли его под руки и не уложили на рваный, стреляющий пружинами диван.

После выигрыша Лермонтов пошел на Слободку.
К себе в «номера» он вернулся поздним вечером. Девочки в комнате не было. Слуга сидел у стола и лениво отковыривал ногтем воск на чадящей свече.
От внезапного тяжелого гнева у Лермонтова заныл затылок. Припадки такого гнева случались с ним все чаще. Последний раз так было на маскараде в Благородном собрании, когда великая княжна игриво ударила его веером по руке и сказала, что хочет причислить поэта к своим приближенным. Он не сдержался, сказал княжне дерзость. Но тогда этот гнев был понятен.
Но почему гнев вспыхнул сейчас? Он не мог разобраться в этом. Может быть, потому, что в комнате не оказалось девочки, а может быть, от сонной и, как ему показалось, насмешливой рожи слуги.
– Подай мне мокрое полотенце, – хрипло сказал Лермонтов. – Свеча чадит, а ты сидишь как истукан. Где девочка?
Слуга начал мочить полотенце под медным рукомойником.
– Пить бы вам надо поменьше, – сказал он наставительно.
– Где девочка? – повторил Лермонтов, и голос его зазвенел.
– Кабы вы приказали мне ее караулить… – обиженно сказал слуга, но Лермонтов не дал ему окончить.
– Где?! – крикнул он, и слуга отшатнулся, увидев его взбешенные глаза.
– Княгиня сюда заходили и увели ее к себе, – скороговоркой пробормотал слуга. – Что ж я, силком ее, что ли, буду держать, христарадницу эту!
Лермонтов вырвал из рук слуги полотенце, обвязал им голову.
– Ступай к себе, – сказал он, сдерживаясь. – И собирайся в дорогу. Завтра поедешь в Тарханы. К черту!
– Это как же? – спросил, прищурившись, слуга.
– Ступа-а-ай! – повторил Лермонтов так протяжно и яростно, что слуга, сжавшись, выскочил в коридор.
За дверью он перекрестился. «И впрямь, лучше поеду, – подумал он.~ А то еще убьет. Ей-богу, убьет. Смотри, какой бешеный!»
Лермонтов сел к окну, оперся локтями о подоконник и сжал ладонями голову.
Ночная прохлада лилась в окно из зарослей черемухи, будто черемуха весь день прятала эту прохладу в своих ветвях и только ночью отпускала ее на волю. Низко в небе вздрагивал огонь звезды.
«Надо пойти к Щербатовой, – думал Лермонтов. – Но можно ли? Там камеристка. Да все равно ничего не удержишь в тайне. Зачем случилась эта встреча? Опять пришла тоска, дурные предчувствия». Он привык к одиночеству. Иногда он даже бравировал им: «Некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Но вот сейчас и невзгода, и есть кому руку подать, а тоска растет, как лавина, вот-вот раздавит сердце.
Никогда ему не хотелось ни о ком заботиться. А вот теперь… У него, как и у этой девочки, не было ни матери, ни отца. Сиротство роднило их, прославленного поэта и запуганную нищенку. Он думал, усмехаясь над собой, что, должно быть, поэтому он так обеспокоен ее судьбой.
Он смутно помнил свою мать, – вернее, ему казалось, что помнил, – ее голос, теплые слабые руки, ее пение. Думая о ней, он написал стихи о звуках небес, о том, что их не могли заменить скучные земные песни.
За окном стучал в колотушку сторож. И как люди считают, сколько раз прокуковала кукушка, чтобы узнать, долго ли им осталось жить, так он начал считать удары колотушки. Выходило каждый раз по-иному: то три года, то девять, а то и все двадцать лет. Двадцати лет ему, пожалуй, хватит.
За спиной Лермонтова открылась дверь. Сквозной ветер согнул пламя свечи.
– Опять ты здесь, – сказал устало Лермонтов. – Я же говорил, чтобы ты оставил меня в покое.
Теплые руки обняли Лермонтова за голову, горячее лицо Щербатовой прижалось к его лицу, и он почувствовал у себя на щеке ее слезы.
Она плакала безмолвно, навзрыд, цепляясь за его плечи побелевшими пальцами. Лермонтов обнял ее.
– Радость моя! – сказала она. – Серденько мое! Что же делать? Что делать?
Оттого, что в этот горький час она сказала, как в детстве, украинские ласковые слова, Лермонтов внезапно понял всю силу ее любви.
Что делать, он не знал. Неужели смириться? Жизнь взяла его в такую ловушку, что он не в силах был вырваться. Внезапная мысль, что его может спасти только всеобщая любовь, что он должен отдать себя под защиту народа, мелькнула в его сознании. Но он тотчас прогнал ее и засмеялся. Глупец! Что он сделал для того, чтобы заслужить всенародное признание? Путь к великому назначению поэта так бесконечно труден и долог – ему не дойти!
– Мария, – сказал он, и голос его дрогнул, – если бы вы только знали, как мне хочется жить! Как мне нужно жить, Машенька!
Она прижала его голову к груди. Он впервые за последние годы заплакал – тяжело, скупо, задыхаясь в легком шелку ее платья, не стыдясь своих слез.
– Ну что ты? Что ты, солнце, радость моя? – шептала Щербатова. Лермонтов сжал зубы и сдержался. Но долго еще он не мог вздохнуть всей грудью.
– Пойдем сейчас ко мне, – шептала Щербатова. – Я покажу тебе девочку. Она спит. Я вымыла ее, расчесала. Я возьму ее к себе.
– Хорошо, – сказал он. – Иди. Я сейчас умоюсь и приду.
– Только скорее, милый.
Она незаметно вышла. Лермонтов умываться не стал. Он сел к столу и быстро начал писать:
Мне грустно, потому что я тебя люблю, И знаю: молодость цветущую твою Не пощадит молвы коварнее гоненье.
Он встал, спрятал стихи за обшлаг мундира, задул свечу и вышел.
Глухая ночь проходила неведомо куда над городком, над черными полями и разливом. И лениво, как бы засыпая, ударил один раз в колотушку ночной сторож.

Рано утром Лермонтов снова ушел на Слободку и вернулся только к полудню. Перед уходом он послал записку Щербатовой. Она была написана по-французски:
«Я обязан сегодня отдать последний долг солдату. Если у вас есть черное платье, то, прошу вас, наденьте его. Я зайду за вами и за девочкой».
Щербатова достала простое черное платье и торопливо переоделась.
Лермонтов пришел сдержанный, молчаливый, и они втроем пошли на Слободку.
Солдат лежал в неструганом гробу на столе, прибранный, покрытый рваным рядном. Он как бы прислушивался, дожидаясь утренней побудки, пения полковой трубы.
Высокая старуха читала псалтырь, проглатывая слова, точно боясь, что ее остановят. По столу около гроба суетливо бегали рыжие тараканы. Старуха смахивала их ладонью. Хозяин избы, уже успевший опохмелиться на полученную от Лермонтова трешку, не то плакал, не то кряхтел, стоя в углу и вытирая лицо ситцевым рукавом. Пришел рыжий веселый священник с дряхлым дьячком, надел через голову старую ризу, выпростал жирные волосы, вытер лицо коричневым платком, попробовал голос и начал отпевание.
Щербатова стояла, опустив голову. Воск капал ей на пальцы с тонкой, согнувшейся свечи. Но она не замечала этого. Она думала о бездомном солдате, о своей нарядной и утомительной жизни в Петербурге и вдруг удивилась: зачем ей эта жизнь? И зачем ради нее она должна отказаться от любви, от радости, от веселья, даже от того, чтобы пробежать босиком по мокрой траве? Она думала о Лермонтове. Их родственная и светлая близость не может пройти никогда. Она думала обо всем этом, и ей казалось, что она молится за солдата, за Лермонтова, за свою самую печальную на свете любовь.
Девочка, одетая в серенькое, наспех подшитое на ней платье, смотрела, не мигая, за окно.
За окно смотрел и Лермонтов. Там сияла последняя для солдата весна. Легкий сквозняк уносил дым ладана. Небо и деревья светились сквозь этот дым тусклой позолотой.
«Может быть, это и моя последняя весна», – подумал Лермонтов, но тотчас начал торопливо думать о другом – о Щербатовой, о том, что уже починили, должно быть, паром и через несколько часов он расстанется с ней.
– Кутузовский кавалер! – вздыхал позади хозяин. – Царствие ему небесное, вечный покой!
Лермонтов улыбнулся. Щербатова с тревогой подняла на него глаза. Со времени встречи в городке малейшее его душевное движение тотчас передавалось и ей. А он подумал, что вот эти слова будут когда-нибудь петь и над ним. Петь о вечном покое над человеком, созданным для вечного непокоя. Ну что ж, тогда ему будет все равно!
Кладбище оказалось в той маленькой роще за городом, где Щербатова хотела встретиться с Лермонтовым. Дымные тени от недавно распустившихся берез шевелились под ногами.
Хозяин избы подошел к гробу с молотком и гвоздями, чтобы заколотить крышку. Гвозди он держал во рту. Лермонтов отстранил его, наклонился и поцеловал бугристую руку солдата. Смуглое лицо его побледнело.
Щербатова опустилась на колени перед гробом, тоже поцеловала холодную солдатскую руку и подумала, что никогда не забудет об этом дне.
Не забудет о шуме ветра в березах, застенчивом солнечном тепле, дрожащих губах девочки, голосе Лермонтова, о каждом сказанном им слове, об этих двух днях, что останутся в памяти, как святая святых, – коротких днях, затерянных среди тысячи других дней в потоке времени.
Все неподвижно смотрели, как сырая земля сыпалась на крышку гроба. Щербатова взяла руку Лермонтова и незаметно и нежно поцеловала ее. За все: за прошлые его страдания, за погибшую молодость, за счастье жить с ним под одним небом.

Щербатова сидела в коляске, закрыв глаза, закутав голову. Она сослалась на нездоровье, чтобы ее не тревожили.
После разлуки с Лермонтовым она не могла смотреть ни на степь, ни на людей, ни на попутные села и города. Они как бы заслоняли воспоминание о нем, тогда как все ее сердце принадлежало только ему. Все, что не было связано с ним, могло бы совсем не существовать на свете.
С детских лет она слышала разговоры, что любовь умирает в разлуке. Какая ложь! Только в разлуке бережешь, как драгоценность, каждую малость, если к ней прикасался любимый.
Вот и сейчас к подножке коляски прилип листок тополя. Когда Лермонтов, прощаясь со Щербатовой, вскочил на подножку, он наступил на него.
Щербатова смотрела на этот трепещущий от ветра жалкий лист и боялась, что его оторвет и унесет в поле. Но он не улетал. Лист оторвался и улетел только на третий день к вечеру, когда из-за днепровских круч ударил в лицо грозовой ветер и молнии, обгоняя друг друга, начали бить в почерневшую воду.
Гроза волокла над землей грохочущий дым и ликовала, захлестывая поля потоками серой воды.
Кучер повернул к видневшейся вдалеке деревне. Испуганные кони скакали, прижав уши, храпя, косясь на раскаты грозы, обгонявшие коляску то справа, то слева.
Щербатова привстала, сбросила шаль. Тополевого листка на подножке не было.
Гром расколол над головою небо.
«Зачем я не бросила все, – подумала с тоской Щербатова, – и не поехала с ним на Кавказ?»
Ничего не нужно сейчас – ни покоя, ни прочности в жизни. Только бы увидеть его, взять за руки. И знать, что он здесь, рядом, и что никакая сила в мире не сможет теперь оторвать их друг от друга.
Девочка испугалась грозы. Щербатова обняла ее, прижала к себе и тогда только заметила, что девочка плачет.
– О ком ты плачешь? – спросила Щербатова порывисто. – О ком?
Девочка только затрясла головой и крепче прижалась к Щербатовой.
Гроза несла над ними на юг, к Кавказу, обрывки разодранного в клочья неба. И старик украинец в накинутой на голову свитке торопливо отворял перед взмыленными лошадьми скрипучий плетень и говорил:
– В такую грозу разве мыслимо ехать! Убьет и размечет. Заходите скорийше до хаты.

Опять задержка. Но теперь не из-за поломанного парома, а из-за грозы. Она долго кружила над ночной степью в полыхании синего небесного огня. Серебряная путаница сухих стеблей и колосистых трав вдруг возникала во мраке по сторонам степного шляха и тотчас гасла, чтобы через мгновение вспыхнуть снова с нестерпимой, пугающей яркостью.
Каждый раз при вспышке молнии Лермонтов видел ее вороватый отблеск на эфесе своей шашки и на медной бляхе на спине ямщика. И каждый раз появлялась и снова тонула в кромешном мраке припавшая к широким балкам степная станица. Она как бы прилегла к земле, спасаясь от грозы.
В одной из хат Лермонтов остановился переждать грозу. Он думал назавтра ехать дальше, но черноземные дороги превратились от ливня в озера липкой грязи. Надо было дождаться, пока они немного просохнут.
Хата была ветхая. На жердях под потолком висели пучки пересохшей полыни. Жили в хате старуха Христина, промышлявшая знахарством и гаданием, и ее муж, сельский скрипач Захар Тарасович. Он играл на крестинах и свадьбах. Скрипочка у него была совсем детская, высохшая от старости, как пучки полыни под потолком. И такая же легкая, как эти пучки.
Лермонтов прожил в станице два дня. Все время напролет он писал. Слугу он отправил в Тарханы, и никто не мешал ему, не приставал с разговорами.
Мысли были ясные, как безоблачная ночь. На душе было легко от этих мыслей и от ощущения, что все вокруг подвластно поэзии. Разлука со Щербатовой, воспоминания, тоска по юной любящей женщине – все это помогало Лермонтову писать. Он с грустью думал, что в сердце поэта, кажется, нет большей привязанности, чем привязанность к поющей строфе.
В последний вечер перед отъездом из станицы Захар Тарасович зазвал Лермонтова с собой на свадьбу.Лермонтов согласился. В этот вечер ему не хотелось оставаться одному. Он был встревожен, и его тянуло к людям. Днем он видел, как ротмистр с черной повязкой на глазу вошел в хату, где жила молодая шинкарка. Опять этот ротмистр вьется около него.
На свадьбе Лермонтов сидел в углу на темной oт времени лавке. Девушки в венках из бумажных цветов искоса поглядывали на него, опускали глаза и заливались румянцем. Сваты, повязанные вышитыми рушниками, степенно пили пшеничную водку и закусывали розовым салом и квашеной капустой.
Девушки тихо пели:
Ой, в Ерусалиме
Рано зазвонили.
Молода дивчина
Сына спородыла.

Невеста украдкой вытирала слезы, а Захар Тарасович подыгрывал девушкам на скрипке.
В полночь Лермонтов попрощался с хозяевами и вышел. Звезды медленно роились над головой. Ночь была южная, непроглядная. Из степи тянуло чабрецом.
Невдалеке от своей хаты Лермонтов столкнулся с пьяным. Пьяный молча загородил Лермонтову дорогу. Лермонтов сделал шаг в сторону, чтобы обойти его, но пьяный засмеялся и снова загородил дорогу.
– Ты со мной не шути, приятель, – сказал, сдерживая гнев Лермонтов. – Дай мне пройти.
– Куда? – тихо спросил пьяный и крепко схватил Лермонтова за руку.
Лермонтов вырвался. Ни пистолета, ни шашки при нем не было.
– Долго ты у меня не находишься, – сказал со смешком пьяный.
Лермонтов с силой оттолкнул его и тут только заметил, что от пьяного не пахнет водкой.
Лермонтов пошел к своей избе. Сзади было тихо. Лермонтов оглянулся, и в то же мгновение сверкнул тусклый огонь из пистолетного дула, и пуля, подвывая, прошла около плеча и ударила в стену хаты. Посыпалась сухая белая глина.
Лермонтов в ярости бросился назад. Но там уже никого не было. Только брехали по всей станице собаки, встревоженные ночным выстрелом.
Лермонтов вернулся в хату, зажег свечу и при ее свете заметил, что левый погон у него оторван. Он потрогал плечо. Оно чуть болело.
Бабка лежала на печке.
– Вот клятый иуда! – сказала она. – Злодий, чтобы добра ему не было! Не поранил он вас?
– Нет. А откуда ты знаешь, что это в меня стреляли?
– Да так… ниоткуда, – ответила бабка. – Свечку лучше задуйте да отойдите от окна. А то он упорный.
– Кто это «он»?
– А кто ж его знает, – неохотно ответила бабка. – Он всего третий год как приехал до нашей станицы. За карбованец любого подпалит, а за два карбованца – так и до смерти забьет. Он кат, палач, людей вешал. Свое отслужил, так начальство и заховало его к нам в станицу, в скрытность.
Лермонтов зарядил пистолет, погасил свечу, лег на лавку и укрылся буркой.
Он думал, что год назад ни за что бы не погасил свечу, а наоборот, сел бы при свете к окну, чтобы бросить вызов судьбе. А сейчас он берег каждый час своей жизни.
Сейчас он не имеет права играть собой. Он отвечал за все, еще не свершенное им, за каждое будущее слово, за каждую будущую строфу. Перед кем? Перед людьми, перед своей совестью, перед поэзией. Нечего играть в прятки. Порой он сам восхищался тем, что создал, но, конечно, никому не сознавался в этом. Разве он не написал слова, что «звезда с звездою говорит»? Ради этого стоило погасить свечу и лежать тихо, прислушиваясь, трогая время от времени теплую сталь пистолета.
– Ну что ж, пока вам еще не удалось отыграться, Господин ротмистр, – сказал вслух Лермонтов.
Он задремал. Сквозь дремоту он ощущал легкий, даже легчайший ветер на лице. Щербатова вошла в избу, оставила открытой скрипучую дверь, и звездный свет сиял за дверью, как синяя глубокая заря. И свежесть ночи, огромная успокоительная свежесть, собравшая весь холод родников, что журчат повсюду по степным балкам, прикоснулась к его лицу. От этого прикосновения ночной прохлады губы Щербатовой, приникшие сквозь сон к его глазам, показались такими горячими, будто солнечный луч каким-то чудом прорвался сквозь ночь и упал на лицо Лермонтова.
Лермонтов проснулся. Сердце билось медленно. На печке Христина шепталась с Захаром Тарасовичем, вернувшимся со свадьбы, – рассказывала ему о ночном происшествии с Лермонтовым.
Лермонтов пролежал с закрытыми глазами до рассвета. Он лежал один в крошечной хате, затерянной в широкой степи под неохватным небом, лежал, укрывшись буркой.
Он вспомнил, как девочка-нищенка на кладбище обняла плечи солдата худыми руками и на мгновение прижалась к его груди. Что бы он дал теперь, чтобы почувствовать на себе эту детскую ласку!
– Нет, не успеть! – сказал он и покачал головой.
Было слышно, как где-то, должно быть в соседней хате, плакал ребенок. Этот слабый звук наполнял ночь живым ощущением горя. Что делать, чтобы прошло это сиротство, одиночество?
Лермонтов сел на лавке. Старики на печке зашевелились и затихли. Не зажигая свечи, Лермонтов начал писать карандашом на обертке от табака:

Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду…

А потом были длинные жаркие месяцы, ветер с невысоких гор под Ставрополем, пахнущий бессмертниками, серебряный венец Кавказских гор, схватки у лесных завалов с чеченцами, визг пуль. Пятигорск, чужие люди, с которыми надо было держать себя, как с друзьями. И снова мимолетный Петербург и Кавказ, желтые вершины Дагестана и тот же любимый и спасительный Пятигорск. Короткий покой, широкие замыслы и стихи, легкие и взлетающие к небу, как облака над вершинами гор. И дуэль. И последнее, что он заметил на земле, – одновременно с выстрелом Мартынова ему почудился второй выстрел, из кустов под обрывом, над которым он стоял.
Кавказ сотрясался от раскатов грома. Лермонтов упал. Тотчас, вся в летнем прозрачном солнце, склонилась над ним Мария Щербатова, и он сказал ей:
– Не плачьте. Я видел смерть. Значит, я буду жить вечно. На мне они не отыграются.
Гром не затихал в теснинах Кавказа. Это было 27 июля 1841 года – сто двенадцать лет назад.

[expedA]

Продолжение. Материал взят со странички на Проза.ру Ирины Скляровой https://proza.ru/avtor/irena2007&book=27#27

Ирина Склярова
Кто ещё стрелял в Лермонтова? ч. 13

Мы со школьной скамьи знаем, что в Лермонтова стрелял Мартынов. От его пули он скончался.
Повод к дуэли был мелочный: Лермонтов неудачно пошутил. Они были давнишними друзьями.
Пушкин с Кюхлей тоже стрелялись на дуэли из-за колкой шутки поэта: «…и кюхельбекерно и тошно».

Михаил Юрьевич не придал дуэли важного значения, заявив, что в «дурака он стрелять не будет».
Хотя к тому времени дуэли были запрещены, но господа дворяне часто выходили к барьеру пощекотать себе нервы. В основном стреляли в воздух или промахивались.
Я, зная характер русских офицеров, засомневалась, чтобы майор русской армии убил своего друга из-за ерунды. Мы привыкли читать яркие и подробные описания оскорблений и состояние обиженного. Создаётся впечатление, что Мартынов был не храбрым рубакой, а капризной и вздорной барышней, не способной ответить на колкость.
Все мы знаем, что Лермонтов выстрелил в воздух, а вот Мартынов, судя по выводам экспертов, промахнулся.
В акте освидетельствования тела поэта записано, что пуля попала в правый бок под нижнее, 12-е ребро, а вышла между 5-м и 6-м ребрами с противоположной, левой стороны грудной клетки, почти у левого плеча навылет под углом около 35 градусов к горизонту.
Противники стояли на ровной площадке, которую выбрали секунданты на горе Машук.
Неоднократно я была на месте дуэли М.Ю.Лермонтова и знаю не понаслышке, а по утверждению специалистов, что место дуэли обозначено неправильно.
Там, где стоит обелиск – это не точное обозначение дуэли.
Дуэль происходила ниже обозначенного места, на площадке, заросшей с одной стороны кустарником, а с другой стороны имевшей покатый склон, что являлось идеальной позицией для стрельбы.

В 1952 году советский писатель Константин Паустовский написал повесть «Разливы рек» о Лермонтове.
В ней он описал одного солдата, служившего в Пятигорске. Этот солдат был метким стрелком. Однажды он получает приказ от своего командира полка о том, что должен убить государственного преступника во время поединка.
Солдат, не задумываясь, выполняет приказ. Его сразу переводят в другую часть, а потом и вовсе отправляют в отставку.
Спустя много лет служивый от дочки узнаёт про смерть поэта и признаётся в его убийстве.
Константин Паустовский записал это со слов потомков этого солдата. http://www.proza.ru/2019/02/20/684

[expedA]

Добрый вечер! Небольшое дополнение, воспоминание Сергея Николаевича Мартынова об отце.

[img]http://images.xn--b1aebbi9aie.xn--p1ai/foto/27_musei/Tarhan/Mtmory_ Martinov.pdf