М.Е. Салтыков-Щедрин

Модераторы: expedA, expedT

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 1179
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 16:11
Откуда: Пенза
Имя: Татьяна Белявская

М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedT » 28 ноя 2014, 20:26

Архив темы:
---------------------
tigrik70 писал(а):26.03.2014 19:10
Изображение
Изображение

Изображение
Изображение

М.Е. Салтыков-Щедрин. Письма. 202. П. В. Анненкову. 2 марта 1865
О Пензе могу сказать одно: не похвалю. Это до того пошлый отвратительный городишко, что мне делается тошно от одной мысли, что придется пробыть в нем долго.
Салтыков-Щедрин Михаил Ефграфович (15.01.1826, село Спас-Угол Тверской губернии –28.04.1889, Петербург) – писатель. Выступал под псевдонимом Н.Щедрин.
С 14 января 1865 года по 2 декабря 1866 года жил в Пензе, куда был назначен приказом министра финансов председателем Пензенской казенной палаты. По долгу службы Михаил Ефграфович контролировал состояний торговли и промыслов, пытался организовать четкую работу губернского и уездных казначейств, круто расправлялся с помещиками – неплательщиками недоимок, защищал интересы разоряемых «временнообязанных», выступал против казнокрадства и лихоимства. Как председатель казенной палаты Салтыков-Щедрин часто бывал в Чембаре, Мокшане, Нижнем-Ломове, Керенске, Наровчате, Инсаре, Городище и других уездах губернии, которые довольно часто упоминаются в произведениях писателя. Именно пензенские наблюдения о пореформенной жизни и быте крестьян легли в основу цикла фельетонов «Круглый год», «пошехонский рассказы»; очерков «Глуповское распутство», «За рубежом»; сатиры «Испорченные дети», «Зиждитель», «Дневник провинциала в Петербурге».
За время своего пребывания в Пензе Михаил Ефграфович создал при казенной палате библиотеку для служащих, а также кассу взаимопомощи – «неслыханное для того времени дело». Сын писателя – Константин, живший в Пензе и сотрудничавший в губернских «Ведомостях», а при Советской власти – в «Трудовой правде», вспоминал, что, когда его отец «покинул Пензу, служащие устроили ему самые теплые проводы. Многие плакали, расставаясь со взыскательным, но, вместе с тем, справедливым начальником».
В Пензе имя писателя носят улица и городская библиотека №2. На доме №8 по улице Белинского, где располагалась казенная палата, установлена мемориальная доска.

Изображение



Именно в Пензе стали складываться у М. Е. Салтыкова-Щедрина «Очерки города Брюхова». Видимо, то, «как ели в Пензе», настолько поразило Михаила Евграфовича, что в его многочисленных сочинениях, где упоминается наш город, просто сквозит «гастрономическая» тема.
«В П*** вас сразу ошибает запах еды, и вы делаетесь невольно поборником какой-то особенной религии, которую можно назвать религией еды», — констатировал сатирик.
Вот, оказывается, чему поклонялись пензенские граждане в середине XIX века — еде! По наблюдению Салтыкова-Щедрина, в Пензе «все ест или отдыхает от еды, или вновь о еде помышляет». Разумеется, «всякое сословие лакомилось свойственными ему лакомствами».
По верному замечанию писателя, единственным «деликатесом» мужиков, причем даже в урожайные годы (!), являлся хлеб. «Купцы и мещане пристрастны к пирогам, дворяне насыщаются говядиной, телятиной и поросятами, пьют квас, водку и наливки, духовные лица находят утешение в рыбе, чиновники ко всему изложенному выше прибавляют «трюфли и тонкие французские вина».
Всевидящее око «прокурора русской жизни» не могло не обратить свой взор на времяпровождение пензенских жителей: «Анализируя день обывателя час за часом, я открыл, что он распределяется следующим образом, — свидетельствовал Михаил Евграфович в сатире «Испорченные дети»: «В 8 часов — пробуждение, до 9 — чай с булками, маслом и вчерашним жарким, нередко, однако ж не каждодневно, — умывание. С 9 до 11 часов — прогулка по комнатам, посвистывание, хлопание себя по бедрам. В 11 часов — настоящий завтрак с водкой, причем съедается какое-нибудь мелкое животное или большая птица. От 12 до 3 часов — визиты или, лучше сказать, непрерывное закусывание в разных домах. В 3 часа — обед с водкой и наливкой, а у чиновников и с французским вином, причем съедается несколько животных, рыб и птиц. В 4 часа — осовение... В 6 — тоска, излечиваемая рюмкой водки. От 7 до 8 — чай с булками и давешним жарким. В 8 — игра в карты, а так как в той же комнате на особом столе всегда находится закуска, то пользование и ею. В 11 часов — ужин, а затем сон. Результаты такого социального устройства угадать нетрудно, это спертость в воздухе, осоловелость в обывательских глазах и не совсем большая прочность семейных уз».
О том, что ели пензенские отставные корнеты, которыми «был сплошь населен город», Салтыков-Щедрин поведал в рассказе «Приятное семейство»:
«Как люди образованные, все эти господа держали прекраснейших поваров и выписывали вина прямо из Рауля и от Депре, а консервы от Елисеева. Родовые и благоприобретенные имения доставляли откормленных индеек, телят, поросят и другую живность. Для прочей же провизии дух времени выработал целую касту купцов, поставлявших сочные ростбифы, отборнейшую дичь и совершенно животрепещущую рыбу... Каждый день в пяти-шести местах званый обед, и везде, что-нибудь необыкновенное, грандиозное... Один щеголяет стерляжьей ухой, в которой плавают налимьи печенки, другой поражает двухпудовым осетром, третий подает телятину, в которой все мясные волокна поросли нежным жиром, четвертый предлагает поросенка, который только что не говорит»…
Источник текста: http://www.penza-online.ru/encycl.17.htm

---------------------

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 01 дек 2016, 21:42

Изображение

Салтыков, Константин Михайлович. Пенза - Петербург: [статьи, заметки, письма, воспоминания] См.http://dl.liblermont.ru/DL/Murashov/Saltikof.pdf/download

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 14 окт 2019, 12:38

Добрый день! Для меня Валерия Ильинична Новодворская, как политический деятель, не представляет интереса. Но, как публицист, Валерия Ильинична пишет довольно колко :) Материал взят отсюда https://philologist.livejournal.com/2019/09/29/
Здесь текст приводится по изданию: Новодворская В.И. Избранное: в 3 т. Т. 3. — М.: Захаров, 2015.
Рыбный день для державы


В нашем литературном Храме есть приделы, куда редко заглядывают веселые и ценящие жизненные блага миряне. Сейчас мы впервые заглянем в два смежных придела, где «над сумрачными алтарями горят огненные знаки», но не масонства, как это увидел Гумилев, а подвижничества и социального служения, опасно близких к фанатизму и аскезе. Приделы Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Общность служения свела их в жизни; грозные выводы и страшные обеты, которые сделали и дали у их алтарей современники и потомки, объединили их на одной странице Истории и даже в одном литературном произведении, написанном тем из них, кто все-таки имел какие-то тормоза и в служении своем не забывал взглянуть на другую сторону медали «За заслуги перед Отечеством».


Михаил Евграфович Салтыков, взявший псевдоним «Щедрин» и так с ним и дошедший до наших дней (не правда ли, Салтыков-Щедрин — это и звучно, и красиво, и театрально), был сатириком, скептиком и реалистом. А Николай Алексеевич Некрасов был поэтом, мечтателем, нигилистом и фантазером. Есть у Михаила Евграфовича такая программная сказка «Карась-идеалист». Действует там щука (власть); действует там тайная (и не тайная) полиция (окуни и голавли). И действуют два друга, два диссидента: ерш и карась-идеалист. Колкий и насмешливый, изверившийся во всем ерш — вылитый Салтыков-Щедрин. А резонер и мечтатель Некрасов, создавший на удивление современникам и на погибель потомкам идеальный образ русского народа, — это точно карась-идеалист.

Но, как пишет в пророческой сказке сам Щедрин, из ерша, несмотря на его скепсис, выходит очень хороший бульон для ухи. Уха из ершей считалась на Руси деликатесом. Первое блюдо для рыбного дня, так сказать, суп. А на второе — караси в сметане. Тоже лакомство. Заметьте, щука на всех одна, и народ, охотник до рыбных блюд, тоже. Итак, разберемся в этом меню.

УХА ИЗ СКЕПТИКА


Салтыков-Щедрин — уже явно не пушкинское поколение. Младшие братья, сыновья, наследники. 1826 год. Он был моложе Некрасова на пять лет. Семья была старинная, помещичья, богатая, но не аристократическая. Тверская губерния, да еще плюс к тому «Пошехонье». Медвежий угол, грубые нравы. Скорее среда Скотининых, чем Тургеневых. Но умысел Творца (а может, и промысел) привел 12-летнего Мишу, два года проучившегося (а до этого неплохо подготовленного дома, с гувернерами и всем, чем положено: Скотинины XIX века успели усвоить, что науки и искусства полезны, что без учения оставаться нельзя) в Московском дворянском институте, в самое замечательное учебное заведение России.

В 1838 году он поступает в Царскосельский лицей. Пушкина только что не стало, и в лицее, его и так не забывшем, обстановка становится просто мемориальной. Молодой Салтыков впитывает эту атмосферу дворянской фронды. В конце концов, если есть постмодернизм, то может же быть и постдекабризм? Джентльмен, вольнодумец, бунтарь... Это хорошее начало и хороший тон, хотя юный Миша пишет плохие стихи, увлекается плохими статьями Белинского и усердно посещает опасные сборища Петрашевского (первая «кухня» нового времени, где крамольные разговоры, треп вперемешку с тамиздатом, закончились в 1849 году хуже, чем в СССР: каторгой и чуть ли не расстрелом, по крайней мере его имитацией).

Мише нравится Герцен. Это еще лучше: и аристократ, и либерал, и отличный журналист и редактор, профессор для интеллектуальной элиты общества. Служит он потом в канцелярии Военного министерства. Скучно, тяжело, но полезно, иначе можно стать полным нигилистом и дойти до уровня Каракозова или Желябова (еще 20, еще 40 лет, и они появятся). Служба в те годы давала образованной молодежи не только средства к существованию. «Презренная проза» канцелярий, которая являла такой конфаст с лицейской или университетской премудростью, была чем-то вроде якоря: она удерживала в реальности, не давала попасть в революционные маргиналы! Так что совет консерватора Фамусова прогрессисту Чацкому в грибоедовском «Горе от ума» был не так уж плох: «Не блажи, пойди и послужи ». Чацкий не послушал, и что? Скомпрометировал Софью, устроил скандал, выставил себя идиотом и уехал за кордон, в политическую эмиграцию! (Причем даже и без «Колокола» в перспективе.)

Щедрин стремился служить. Идеалист бы не вынес службы, но вы же помните, что будущий великий сатирик у нас ерш, а ерш — рыба хоть и не восторженная, но глубоко порядочная. Стране нужны были честные, дельные, просвещенные функционеры, и Щедрин стал одним из лучших. Он ухитрился найти службу советника в губернском правлении даже во время ссылки, куда он угодил в 1848 году. Слава богу, это была всего лишь Вятка. И просидел он в Вятке до конца 1855 года. Щуке было неинтересно знать, что такое добродетель в глазах карасей, ершей и прочей мелюзги. Нет, щука, конечно, знала. Разные щуки бывают, иные даже кончают университеты по факультету права. Но насчет добродетели — это щука выпускает из виду. Ей же надо питаться, а с добродетелью свою ближнюю рыбку не съешь.

Так за что же сослали начинающего ерша? За две невинные повестушки 1847 и 1848 годов — «Противоречия» и «Запутанное дело». Власть обалдела от Французской революции 1848 года и дула на холодное, из погреба, молоко. В полицейском протоколе осталась формулировка: «...за вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу...» Но несмотря на напрасную обиду, писатель не прекращает служения. Слава приходит к нему в 1856—1857 годах вместе с «Губернскими очерками». Его назовут тогда наследником Гоголя. Но Салтыков службу не бросит. Он даже женится на 17-летней дочери вятского вице-губернатора. Он готовит крестьянскую реформу, работая чиновником по особым поручениям в МВД в 1856—1858 годах. Казалось бы, его способности и честность должны быть востребованы при царе-освободителе. Но система, уже тогда коррумпированная и прожженная насквозь, терпела его только до 1868 года. Хотя на службе он преуспел.

В 1858—1862 годах служил даже вице-губернатором в Рязани и в Твери. Окружал себя честной и идейной молодежью, увольнял взяточников и воров. В 1865—1868 годах возглавлял казенные палаты в Пензе, Туле и Рязани. Губернаторы с органчиками в мозгах, с фаршированными головами писали на него жалобы. И в 1868 году его отправляют в отставку в чине действительного статского советника, а это уже положение, и немалое. Только при Александре II диссидент мог дослужиться до такого чина или «работать» вице-губернатором. С Некрасовым Щедрин всю жизнь ругался, как и положено ершу ругаться с карасем-идеалистом. Но и сотрудничал, ибо для державных щук (как до Александра Освободителя, так и после) один шел на первое, а другой — на второе, и получался целый обед. Этакий рыбный день для державы. Вот в 1862 году Щедрин взваливает на себя «Современник». Туда его зовет Некрасов. Но уже через два года он оттуда бежит на службу, ибо Некрасов тянет налево, невзирая на реформы. Но вот карась-идеалист Некрасов опять зовет оппонента-ерша, уже в «Отечественные записки». Они опять соредакторы. С 1868-го по 1884-й. Эти шестнадцать лет оттачивают его насмешливый и гневный (хотя гнев он тщательно скрывает) талант.

И вот в 1870-м появляется «История одного города». Города Глупова, российской глубинки, Российского государства, где узнаваем Петр I (Бородавкин), Александр I (Грустилов), Смутное время с его польскими паненками и бабьим царством при Елизавете, Екатеринах и Анне; где живут головотяпы, призвавшие на свою шею варягов, и где всю историю «бушевали начальники». Их лексикон был ограничен двумя сентенциями: «Запорю!» и «Не потерплю!». А кончилось всё Аракчеевым (Угрюм-Бурчеевым), мрачным идиотом, поэтом казарм и военных поселений. Но в 1884 году Александр III, положительный человек и хороший, крепкий хозяйственник (но политический реакционер), закрывает «Отечественные записки». («Какая в империи нынче картина? — Тина!», Е.Евтушенко, «Казанский университет».) Салтыков несет свои сатиры в «Вестник Европы», но и у ерша есть сердце, больное, исколотое сердце! Щука не сожрала его, щука просто надругалась.

Он умрет в 1889 году, он не сможет жить долее без надежды. Останется «Город Глупов», останутся «Господа Головлевы» (1880), останутся очень злые сказки (1882—1886). И останется урок и идея служения: чистое пламя свечи, без нагара, без скандалов и романов, без личной жизни, которую стоило бы обсуждать. Долг «от первого мгновенья до последнего». Смех, долг, горечь и «великий почин»: уметь смеяться над своей историей, смеяться во всю глотку почище Чаадаева, но при этом служить этому государству вице-губернатором. Написать «Господ Головлевых», где гад на гадине и никого не жаль, и напомнить устами самого главного гада, Иудушки, что Христос простил людям свои муки и смерть, и, значит, все должны простить своим обидчикам. И гибнущая Аннинька прощает своему гнусному дяде, и нам тоже хочется простить.

Это очень русские уроки, и заграница, которая нам не поможет, ничего из Салтыкова-Щедрина не извлекла, да ей ничего и не надо было. А студенты, которые боготворили Щедрина, усвоили только одно: они живут в городе Глупове, и здесь нечем дорожить, и надо разнести всё это «темное царство». Сначала держава сварила из скептика уху; потом его подняли на щит молодые пескари (но не премудрые) со щучьими зубами. А слово «добродетель» пошло по анекдотам.

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 07 авг 2021, 17:07

Добрый день! Классики всегда актуальны.
Изображение

Идея, согревающая патриотизм — это идея общего блага. Какими бы тесными пределами мы ни ограничивали действие этой идеи..., все-таки это единственное звено, которое приобщает нас к известной среде и заставляет нас радоваться такими радостями и страдать такими страданиями, которые во многих случаях могут затрогивать нас лишь самым отдаленным образом. Воспитательное значение патриотизма громадно: это школа, в которой человек развивается к воспринятию идеи о человечестве.
Напротив того, идея, согревающая паразитство, есть идея, вращающаяся исключительно около несытого брюха. Паразит настолько подавлен инстинктами личного эгоизма, что не может сознавать себя в связи ни с какою средою, ни с каким преданием, ни с каким порядком явлений. Хотя же и случается, что он предпочитает одну территорию другой и начинает называть ее отечеством, но это не отечество, а только оседлость. Воспитательное значение паразитства громадно: в этой школе вор мелкий развивается в вора всесветного.
До сих пор произвольное деление жизни на две половины мешало сознавать это различие, но практика взяла на себя труд обозначить его с определительностью почти осязательною. Отныне нет больше сомнений. Нельзя быть паразитом и патриотом ни в одно и то же время, ни по очереди, то есть сегодня патриотом, а завтра проходимцем. Всякий должен оставаться на своем месте, при исполнении своих обязанностей.
(статья "Сила событий", 1870 год)

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 26 сен 2021, 13:07

Изображение

ПРОПАЛА СОВЕСТЬ

Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее — все, казалось, так и отдавалось им в руки, — им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести.

Совесть пропала вдруг... почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбужденному воображению, и вдруг... ничего! Исчезли досадные призраки, а вместе с ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть. Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться: мудрые мира поняли, что они, наконец, освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разорение.

А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплеванная, затоптанная ногами пешеходов. Всякий швырял ее, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие. И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял ее какой-то несчастный пропоец, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за нее шкалик.

И вдруг он почувствовал, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа. Сначала он почувствовал только страх, тот тупой страх, который повергает человека в беспокойство от одного предчувствия какой-то грозящей опасности; потом всполошилась память, заговорило воображение. Память без пощады извлекала из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. Затем, сам собой, проснулся суд...

Жалкому пропойцу все его прошлое кажется сплошным безобразным преступлением. Он не анализирует, не спрашивает, не соображает: он до того подавлен вставшею перед ним картиною его нравственного падения, что тот процесс самоосуждения, которому он добровольно подвергает себя, бьет его несравненно больнее и строже, нежели самый строгий людской суд. Он не хочет даже принять в расчет, что большая часть того прошлого, за которое он себя так клянет, принадлежит совсем не ему, бедному и жалкому пропойцу, а какой-то тайной, чудовищной силе, которая крутила и вертела им, как крутит и вертит в степи вихрь ничтожною былинкою. Что́ такое его прошлое? почему он прожил его так, а не иначе? что такое он сам? — все это такие вопросы, на которые он может отвечать только удивлением и полнейшею бессознательностью. Иго строило его жизнь; под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу. Вот, пожалуй, теперь и явилось сознание — да на что оно ему нужно? затем ли оно пришло, чтоб безжалостно поставить вопросы и ответить на них молчанием? затем ли, чтоб погубленная жизнь вновь хлынула в разрушенную храмину, которая не может уже выдержать наплыва ее?

Увы! проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход — выход бесплодного самообвинения. И прежде кругом была мгла, да и теперь та же мгла, только населившаяся мучительными привидениями; и прежде на руках звенели тяжелые цепи, да и теперь те же цепи, только тяжесть их вдвое увеличилась, потому что он понял, что это цепи. Льются рекой бесполезные пропойцевы слезы; останавливаются перед ним добрые люди и утверждают, что в нем плачет вино.

— Батюшки! не могу... несносно! — криком кричит жалкий пропоец, а толпа хохочет и глумится над ним. Она не понимает, что пропоец никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, — это горесть внезапно обретенной совести. Она уразумела бы, что и она — настолько же подъяремная и изуродованная духом толпа, насколько подъяремен и нравственно искажен взывающий перед нею пропоец.

«Нет, надо как-нибудь ее сбыть! а то с ней пропадешь, как собака!» — думает жалкий пьяница и уже хочет бросить свою находку на дорогу, но его останавливает близь стоящий хожалый.

— Ты, брат, кажется, подбрасыванием подметных пасквилей заниматься вздумал! — говорит он ему, грозя пальцем, — у меня, брат, и в части за это посидеть недолго!

Пропоец проворно прячет находку в карман и удаляется с нею. Озираясь и крадучись, приближается он к питейному дому, в котором торгует старинный его знакомый, Прохорыч. Сначала он заглядывает потихоньку в окошко и, увидев, что в кабаке никого нет, а Прохорыч один-одинехонек дремлет за стойкой, в одно мгновение ока растворяет дверь, вбегает, и прежде, нежели Прохорыч успевает опомниться, ужасная находка уже лежит у него в руке.

Некоторое время Прохорыч стоял с вытаращенными глазами; потом вдруг весь вспотел. Ему почему-то померещилось, что он торгует без патента; но, оглядевшись хорошенько, он убедился, что все патенты, и синие, и зеленые, и желтые, налицо. Он взглянул на тряпицу, которая очутилась у него в руках, и она показалась ему знакомою.

«Эге! — вспомнил он, — да, никак, это та самая тряпка, которую я насилу сбыл перед тем, как патент покупать! да! она самая и есть!»

Убедившись в этом, он тотчас же почему-то сообразил, что теперь ему разориться надо.

— Коли человек делом занят, да этакая пакость к нему привяжется, — говори, пропало! никакого дела не будет и быть не может! — рассуждал он почти машинально и вдруг весь затрясся и побледнел, словно в глаза ему глянул неведомый дотоле страх.

— А ведь куда скверно спаивать бедный народ! — шептала проснувшаяся совесть.

— Жена! Арина Ивановна! — вскрикнул он вне себя от испуга.

Прибежала Арина Ивановна, но как только увидела, какое Прохорыч сделал приобретение, так не своим голосом закричала: «Караул! батюшки! грабят!»

«И за что я, через этого подлеца, в одну минуту всего лишиться должен?» — думал Прохорыч, очевидно, намекая на пропойца, всучившего ему свою находку. А крупные капли пота между тем так и выступали на лбу его.

Между тем кабак мало-помалу наполнялся народом, но Прохорыч, вместо того, чтоб с обычною любезностью потчевать посетителей, к совершенному изумлению последних не только отказывался наливать им вино, но даже очень трогательно доказывал, что в вине заключается источник всякого несчастия для бедного человека.

— Коли бы ты одну рюмочку выпил — это так! это даже пользительно! — говорил он сквозь слезы, — а то ведь ты норовишь, как бы тебе целое ведро сожрать! И что ж? сейчас тебя за это самое в часть сволокут; в части тебе под рубашку засыплют, и выдешь ты оттоль, словно кабы награду какую получил! А и всей-то твоей награды было сто лозанов! Так вот ты и подумай, милый человек, стоит ли из-за этого стараться, да еще мне, дураку, трудовые твои денежки платить!

— Да что ты, никак, Прохорыч, с ума спятил! — говорили ему изумленные посетители.

— Спятишь, брат, коли с тобой такая оказия случится! — отвечал Прохорыч, — ты вот лучше посмотри, какой я нынче патент себе выправил!

Прохорыч показывал всученную ему совесть и предлагал, не хочет ли кто из посетителей воспользоваться ею. Но посетители, узнавши, в чем штука, не только не изъявляли согласия, но даже боязливо сторонились и отходили подальше.

— Вот так патент! — не без злобы прибавлял Прохорыч.

— Что́ ж ты теперь делать будешь? — спрашивали его посетители.

— Теперича я полагаю так: остается мне одно — помереть! Потому обманывать я теперь не могу; водкой спаивать бедный народ тоже не согласен; что́ же мне теперича делать, кроме как помереть?

— Резон! — смеялись над ним посетители.

— Я даже так теперь думаю, — продолжал Прохорыч, — всю эту посудину, какая тут есть, перебить и вино в канаву вылить! Потому, коли ежели кто имеет в себе эту добродетель, так тому даже самый запах сивушный может нутро перевернуть!

— Только смей у меня! — вступилась наконец Арина Ивановна, сердца которой, по-видимому, не коснулась благодать, внезапно осенившая Прохорыча, — ишь добродетель какая выискалась!

Но Прохорыча уже трудно было пронять. Он заливался горькими слезами и все говорил, все говорил.

— Потому, — говорил он, — что ежели уж с кем это несчастие случилось, тот так несчастным и должен быть. И никакого он об себе мнения, что он торговец или купец, заключить не смеет. Потому что это будет одно его напрасное беспокойство. А должен он о себе так рассуждать: «Несчастный я человек в сем мире — и больше ничего».

Таким образом в философических упражнениях прошел целый день, и хотя Арина Ивановна решительно воспротивилась намерению своего мужа перебить посуду и вылить вино в канаву, однако они в тот день не продали ни капли. К вечеру Прохорыч даже развеселился и, ложась на ночь, сказал плачущей Арине Ивановне:

— Ну вот, душенька и любезнейшая супруга моя! хоть мы и ничего сегодня не нажили, зато как легко тому человеку, у которого совесть в глазах есть!

И действительно, он, как лег, так сейчас и уснул. И не метался во сне, и даже не храпел, как это случалось с ним в прежнее время, когда он наживал, но совести не имел.

Но Арина Ивановна думала об этом несколько иначе. Она очень хорошо понимала, что в кабацком деле совесть совсем не такое приятное приобретение, от которого можно было бы ожидать прибытка, и потому решилась во что бы то ни стало отделаться от непрошеной гостьи. Скрепя сердце, она переждала ночь, но как только в запыленные окна кабака забрезжил свет, она выкрала у спящего мужа совесть и стремглав бросилась с нею на улицу.

Как нарочно, это был базарный день: из соседних деревень уже тянулись мужики с возами, и квартальный надзиратель Ловец самолично отправлялся на базар для наблюдения за порядком. Едва завидела Арина Ивановна поспешающего Ловца, как у ней блеснула уже в голове счастливая мысль. Она во весь дух побежала за ним, и едва успела поравняться, как сейчас же, с изумительною ловкостью, сунула потихоньку совесть в карман его пальто.

Ловец был малый не то чтоб совсем бесстыжий, но стеснять себя не любил и запускал лапу довольно свободно. Вид у него был не то чтоб наглый, а устремительный. Руки были не то чтоб слишком озорные, но охотно зацепляли все, что попадалось по дороге. Словом сказать, был лихоимец порядочный.

И вдруг этого самого человека начало коробить.

Пришел он на базарную площадь, и кажется ему, что все, что там ни наставлено, и на возах, и на рундуках, и в лавках, — все это не его, а чужое. Никогда прежде этого с ним не бывало. Протер он себе бесстыжие глаза и думает: «Не очумел ли я, не во сне ли все это мне представляется?» Подошел к одному возу, хочет запустить лапу, ан лапа не поднимается; подошел к другому возу, хочет мужика за бороду вытрясти — о, ужас! длани не простираются!

Испугался.

«Что это со мной нынче сделалось? — думает Ловец, — ведь этаким манером, пожалуй, и напредки все дело себе испорчу! Уж не воротиться ли, за добра ума, домой?»

Однако понадеялся, что, может быть, и пройдет. Стал погуливать по базару; смотрит, лежит всякая живность, разостланы всякие материи, и все это как будто говорит: «Вот и близок локоть, да не укусишь!»

А мужики между тем осмелились: видя, что человек очумел, глазами на свое добро хлопает, стали шутки шутить, стали Ловца Фофаном Фофанычем звать.

— Нет, это со мною болезнь какая-нибудь! — решил Ловец и так-таки без кульков, с пустыми руками, и отправился домой.

Возвращается он домой, а Ловчиха-жена уж ждет, думает: «Сколько-то мне супруг мой любезный нынче кульков принесет?» И вдруг — ни одного. Так и закипело в ней сердце, так и накинулась она на Ловца.

— Куда кульки девал? — спрашивает она его.

— Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — начал было Ловец.

— Где у тебя кульки, тебя спрашивают?

— Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — вновь повторил Ловец.

— Ну, так и обедай своею совестью до будущего базара, а у меня для тебя нет обеда! — решила Ловчиха.

Понурил Ловец голову, потому что знал, что Ловчихино слово твердое. Снял он с себя пальто — и вдруг словно преобразился совсем! Так как совесть осталась, вместе с пальто, на стенке, то сделалось ему опять и легко, и свободно, и стало опять казаться, что на свете нет ничего чужого, а всё его. И почувствовал он вновь в себе способность глотать и загребать.

— Ну, теперь вы у меня не отвертитесь, дружки! — сказал Ловец, потирая руки, и стал поспешно надевать на себя пальто, чтоб на всех парусах лететь на базар.

Но, о чудо! едва успел он надеть пальто, как опять начал корячиться. Просто как будто два человека в нем сделалось: один, без пальто, — бесстыжий, загребистый и лапистый; другой, в пальто, — застенчивый и робкий. Однако хоть и видит, что не успел за ворота выйти, как уж присмирел, но от намерения своего идти на базар не отказался. «Авось-либо, думает, превозмогу».

Но чем ближе он подходил к базару, тем сильнее билось его сердце, тем неотступнее сказывалась в нем потребность примириться со всем этим средним и малым людом, который из-за гроша целый день бьется на дождю да на слякоти. Уж не до того ему, чтоб на чужие кульки засматриваться; свой собственный кошелек, который был у него в кармане, сделался ему в тягость, как будто он вдруг из достоверных источников узнал, что в этом кошельке лежат не его, а чьи-то чужие деньги.

— Вот тебе, дружок, пятнадцать копеек! — говорит он, подходя к какому-то мужику и подавая ему монету.

— Это за что же, Фофан Фофаныч?

— А за мою прежнюю обиду, друг! прости меня, Христа ради!

— Ну, бог тебя простит!

Таким образом обошел он весь базар и роздал все деньги, какие у него были. Однако, сделавши это, хоть и почувствовал, что на сердце у него стало легко, но крепко призадумался.

— Нет, это со мною сегодня болезнь какая-нибудь приключилась, — опять сказал он сам себе, — пойду-ка я лучше домой, да кстати уж захвачу по дороге побольше нищих, да и накормлю их, чем бог послал!

Сказано — сделано: набрал он нищих видимо-невидимо и привел их к себе во двор. Ловчиха только руками развела, ждет, какую он еще дальше проказу сделает. Он же потихоньку прошел мимо нее и ласково таково сказал:

— Вот, Федосьюшка, те самые странние люди, которых ты просила меня привести: покорми их, ради Христа!

Но едва успел он повесить свое пальто на гвоздик, как ему и опять стало легко и свободно. Смотрит в окошко и видит, что на дворе у него нищая братия со всего городу сбита! Видит и не понимает: «Зачем? неужто всю эту уйму сечь предстоит?»

— Что за народ? — выбежал он на двор в исступлении.

— Ка́к что за народ? это всё странние люди, которых ты накормить велел! — огрызнулась Ловчиха.

— Гнать их! в шею! вот так! — закричал он не своим голосом и, как сумасшедший, бросился опять в дом.

Долго ходил он взад и вперед по комнатам и все думал, что́ такое с ним сталось? Человек он был всегда исправный, относительно же исполнения служебного долга просто лев, и вдруг сделался тряпицею!

— Федосья Петровна! матушка! да свяжи ты меня, ради Христа! чувствую, что я сегодня таких дел наделаю, что после целым годом поправить нельзя будет! — взмолился он.

Видит и Ловчиха, что Ловцу ее круто пришлось. Раздела его, уложила в постель и напоила горяченьким. Только через четверть часа пошла она в переднюю и думает: «А посмотрю-ка я у него в пальто; может, еще и найдутся в карманах какие-нибудь грошики?» Обшарила один карман — нашла пустой кошелек; обшарила другой карман — нашла какую-то грязную, замасленную бумажку. Как развернула она эту бумажку — так и ахнула!

— Так вот он нынче на какие штуки пустился! — сказала она себе, — совесть в кармане завел!

И стала она придумывать, кому бы ей эту совесть сбыть, чтоб она того человека не в конец отяготила, а только маленько в беспокойство привела. И придумала, что самое лучшее ей место будет у отставного откупщика, а ныне финансиста и железнодорожного изобретателя, еврея Шмуля Давыдовича Бржоцского.

— У этого, по крайности, шея толста! — решила она, — может быть, и побьется малое дело, а выдержит!

Решивши таким образом, она осторожно сунула совесть в штемпельный конверт, надписала на нем адрес Бржоцского и опустила в почтовый ящик.

— Ну, теперь можешь, друг мой, смело идти на базар, — сказала она мужу, воротившись домой.

Самуил Давыдыч Бржоцский сидел за обеденным столом, окруженный всем своим семейством. Подле него помещался десятилетний сын Рувим Самуилович и совершал в уме банкирские операции.

— А сто, папаса, если я этот золотой, который ты мне подарил, буду отдавать в рост по двадцати процентов в месяц, сколько у меня к концу года денег будет? — спрашивал он.

— А какой процент: простой или слозный? — спросил, в свою очередь, Самуил Давыдыч.

— Разумеется, папаса, слозный!

— Если слозный и с усецением дробей, то будет сорок пять рублей и семьдесят девять копеек!

— Так я, папаса, отдам!

— Отдай, мой друг, только надо благонадезный залог брать!

С другой стороны сидел Иосель Самуилович, мальчик лет семи, и тоже решал в уме своем задачу: летело стадо гусей; далее помещался Соломон Самуилович, за ним Давыд Самуилович и соображали, сколько последний должен первому процентов за взятые заимообразно леденцы. На другом конце стола сидела красивая супруга Самуила Давыдыча, Лия Соломоновна, и держала на руках крошечную Рифочку, которая инстинктивно тянулась к золотым браслетам, украшавшим руки матери.

Одним словом, Самуил Давыдыч был счастлив. Он уже собирался кушать какой-то необыкновенный соус, украшенный чуть не страусовыми перьями и брюссельскими кружевами, как лакей подал ему на серебряном подносе письмо.

Едва взял Самуил Давыдыч в руки конверт, как заметался во все стороны, словно угорь на угольях.

— И сто зе это такое! и зацем мне эта вессь! — завопил он, трясясь всем телом.

Хотя никто из присутствующих ничего не понимал в этих криках, однако для всех стало ясно, что продолжение обеда невозможно.

Я не стану описывать здесь мучения, которые претерпел Самуил Давыдыч в этот памятный для него день; скажу только одно: этот человек, с виду тщедушный и слабый, геройски вытерпел самые лютые истязания, но даже пятиалтынного возвратить не согласился.

— Это сто зе! это ницего! только ты крепце дерзи меня, Лия! — уговаривал он жену во время самых отчаянных пароксизмов, — и если я буду спрасивать скатулку — ни-ни! пусть луци умру!

Но так как нет на свете такого трудного положения, из которого был бы невозможен выход, то он найден был и в настоящем случае. Самуил Давыдыч вспомнил, что он давно обещал сделать какое-нибудь пожертвование в некоторое благотворительное учреждение, состоявшее в заведовании одного знакомого ему генерала, но дело это почему-то изо дня в день все оттягивалось. И вот теперь случай прямо указывал на средство привести в исполнение это давнее намерение.

Задумано — сделано. Самуил Давыдыч осторожно распечатал присланный по почте конверт, вынул из него щипчиками посылку, переложил ее в другой конверт, запрятал туда еще сотенную ассигнацию, запечатал и отправился к знакомому генералу.

— Зелаю, васе превосходительство, позертвование сделать! — сказал он, кладя на стол пакет перед обрадованным генералом.

— Что же-с! это похвально! — отвечал генерал, — я всегда это знал, что вы... как еврей... и по закону Давидову... Плясаше — играше... так, кажется?

Генерал запутался, ибо не знал наверное, точно ли Давид издавал законы, или кто другой.

— Тоцно так-с; только какие зе мы евреи, васе превосходительство! — заспешил Самуил Давыдыч, уже совсем облегченный, — только с виду мы евреи, а в дусе совсем-совсем русские!

— Благодарю! — сказал генерал, — об одном сожалею... как христианин... отчего бы вам, например?.. а?..

— Васе превосходительство... мы только с виду... поверьте цести, только с виду!

— Однако?

— Васе превосходительство!

— Ну, ну, ну! Христос с вами!

Самуил Давыдыч полетел домой словно на крыльях. В этот же вечер он уже совсем позабыл о претерпенных им страданиях и выдумал такую диковинную операцию ко всеобщему уязвлению, что на другой день все так и ахнули, как узнали.

И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по белому свету, и перебывала она у многих тысяч людей. Но никто не хотел ее приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отделаться от нее и хоть бы обманом, да сбыть с рук.

Наконец наскучило ей и самой, что негде ей, бедной, голову приклонить и должна она свой век проживать в чужих людях, да без пристанища. Вот и взмолилась она последнему своему содержателю, какому-то мещанинишке, который в проходном ряду пылью торговал и никак не мог от той торговли разжиться.

— За что вы меня тираните! — жаловалась бедная совесть, — за что вы мной, словно отымалкой какой, помыкаете?

— Что́ же я с тобою буду делать, сударыня совесть, коли ты никому не нужна? — спросил, в свою очередь, мещанинишка.

— А вот что, — отвечала совесть, — отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем! авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведет, да и в люди потом со мной выйдет — не погнушается.

По этому ее слову все так и сделалось. Отыскал мещанинишка маленькое русское дитя, растворил его сердце чистое и схоронил в нем совесть.

Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама.


Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 22 окт 2021, 15:48

Добрый день! Продолжаю знакомить форум с произведениями Михаила Ефграфовича. Сегодня маленькая цитата из книги "Современная идиллия"
Изображение

Вся наша жизнь есть наука, сударь, с тою лишь разницей, что обыкновенные, настоящие науки проникать учат, а жизнь, напротив того, устраняться от проникновения внушает. И только тогда, когда человек вот эту, жизненную-то, науку себе усвоит, только тогда он и может с некоторою уверенностью воскликнуть: да, быть может, и мне господь бог пошлет собственною смертью умереть!


В наш 21 век наука изучает многие аспекты жизни человека. Благодаря интернету, обнаружил, что продолжатели щедринской тематики есть и в НИИ Антропогенеза http://xn--80aaiiamca7bdcjann5a.xn--p1ai/ , Олег Чагин https://olegchagin.livejournal.com/ наш современник. Замечательные исследования о человеке-идиоте Олега Чагина я пока отложу в сторону.
Обратим внимание на его статью о интеллигенции. Заранее предупреждаю, что некоторые понятия имеют чисто научный характер и не следует воспринимать их традиционно обывательски. Правда, эмоции в статье порой зашкаливают, но это же наука, процесс творческий.
«Интеллигенция есть не мозг нации, а ее говно»
«Интеллигенция есть не мозг нации, а ее говно»
Трудно не согласиться с автором высказывания, и еще труднее понять тех, кто так яростно стремится к этому почетному титулу. В.И. Ленин относился к современной ему интеллигенции весьма скептически, более того, он считал ее отходами системы воспитания людей в те далекие времена. Тем не менее, термин используется и одни гордятся этим званием, другие по умолчанию считают интеллигенцию высшим слоем человечества и ничего не говоря, живут так, как если бы они были солью человечества, квинтэссенцией всего лучшего, что произвела эволюция, цветком на древе антропогенеза даже не снисходя до обоснования своих претензий.

Если вы захотите узнать значение этого слова в священных текстах (словарях), то легко обнаружите, что точного определения этого слова нет. Одни, обозначая главный признак интеллигенции, акцентируют внимание на образованности, другие на умственных способностях, третьи на занятиях умственным трудом, что единственно прилично интеллигентному человеку, четвертые выделяют признак принадлежности к высшему слою в государственной или любой другой иерархии. В любом случае обнаруживается тот факт, что это слово несет положительный эмоциональный заряд, и становится понятно, что быть интеллигентом значит принадлежать к высшему по отношению к окружающим слою, чем интеллигентнее человек, тем больше у него прав на проезд по встречной полосе. Очень хорошее именование, и неважно, что оно обозначает, званием интеллигента можно даже и гордиться. Это примерно как слово «тоталитарный» - никто не знает что это такое, но все знают, что тоталитарный - значит плохой. Так же и «интеллигентный» - значит хороший.

Таким образом, совершенно непонятно отношение В.И. Ленина к интеллигенции. Человек, всю свою жизнь проживший в окружении интеллигентнейших людей, пользовавшийся их знанием, и умением использовать знание, считал их отходами жизнедеятельности русского общества начала 20 века.

Можно легко догадаться, столь двойственное отношение к интеллигенции обусловлено двойственностью определений этого понятия. С одной стороны – интеллигентный значит умный, знающий, образованный, с другой стороны, как правило, занимает определенное место в общественной иерархии. И это место позволяет интеллигенту не марать рук физическим трудом. И вовсе не надо родиться в семье банкира, чтобы получить право сидеть в рабочее время в комфорте и не перегружать свой организм чрезвычайными нагрузками иначе, как в тренажерном зале – достаточно кое-чему научиться.

Место в иерархии – вот что дает звание интеллигента. Если ты интеллигент, значит право имеешь на место повыше, чем кто либо другой. На западе давно уже наиболее продвинутые цивилизованные сверхчеловеки начали обосновывать свое право на лучший кусок общественного пирога. Западная наука в лице своих лучших представителей сказала четко и недвусмысленно: есть раса господ и раса рабов. Иные ничего не говорят по этому поводу, а просто используют других в качестве рабов, считая себя господами. Те же, кому уготована рабская доля, по разному относятся к этому. Одни безропотно принимают её, другие стремятся выйти из под давления господ, найдя свою социально-экологическую нишу, в которой рабство выглядит как несущественный момент в жизни. Третьи вступают в борьбу с господами, и нередки случаи, когда это делают выходцы из господской среды. Но удачных случаев разрушения системы рабовладения в истории очень мало. Здесь не уместно говорит об отмене рабства в США и в России в 19 веке. Изменилась только форма рабовладения, феодальные отношения сменились капиталистическими, суть же рабовладения осталась – одни работают, другие не станут работать ни под каким видом. Биология не позволяет одним работать, другим – быть господами.

Дело в том, что самые приспособленные занимают центр ареала, менее приспособленные оттесняются к границам ареала. Центром ареала для человека как вида является не географический центр области расселения, а центр социальный.

Географически этот центр находится там, где находится человек с самым большим количеством социальных связей, то есть это общественно-полезный человек. Исторически всегда складывается так, что этот человек рано или поздно становится центром еще и материальных благ. И центр общественных связей (человек) сначала дополняется складом вещей, а затем, когда человек умирает, превращается в склад и становится центром материальных благ.

Так вот этот склад и становится агентом аттракции для всех, кто не стал полноценным человеком-творцом. Господ привлекает бабло, как крыс – еда. Чтобы овладеть баблом – человек-господин должен (вынужденно) стать центром социальным, то есть стать социально-полезным для других. В наше время хорошо видно, что можно быть не только социально полезным, но можно быть и социально вредным, но создать у прочих иллюзию своей полезности. Приходится все время врать – стремишься к баблу, а иммитируешь социальную полезность, так рождается религия. Вранье категория антиэволюционная – а стало быть – и биологическая. Ложь в первую очередь ломает мозги лгуну. Со сломанными мозгами человек -игрушка инстинктов, это СВЕРХАДАПТИВНОЕ ЖИВОТНОЕ.

С этого момента деление на рабов и господ становится неизбежным и обретает корни не только социальные, но и биологические. Человечество как вид становится на путь видообразования – формируется два человечества. При этом принципы биологического отбора и отбора социального переплетаются достаточно тесно, чтобы не быть очевидными. Возникает поле возможностей для обмана, и обман становится образом жизни, прежде всего господ, а затем и рабов. Сейчас господа называются «элита». Так вот нынешняя интеллигенция претендует на это именование.

Обман как форма несоответствия ментальной среды среде внешней возможен только при условии, что это несоответствие не наносит вреда внутренней среде организма. Встав на путь обмана, человек выходит на широкую дорогу, ведущую в эволюционный тупик.

Дело в том, что в эволюции позвоночных отчетливо видны два процесса – ароморфоз (резкое изменение строения и функций организма с одновременным выход в новые экологические ниши, ранее не доступные) и идиоадаптация (плавные изменения с целью приспособиться к наличным условиям среды). Ароморфозы – это революции в эволюции, как правило проявляются при фатальных изменениях условий жизни как выход из возникшего кризиса. Идиоадаптации – это эволюция в условиях отбора наиболее приспособленных к данным условиям.

Ароморфозы – удел особей, менее приспособленных к внутривидовой борьбе и более приспособленных к межвидовой борьбе. Во взаимоотношениях более склонны к сотрудничеству, чем к соперничеству. Поскольку они внутри вида борьбы практически не ведут, то легко оттесняются на границу ареала. Там, на далекой заставе, они находятся под постоянным давлением разнообразных жизненных обстоятельств. Они, таким образом, социально и биологически лучше приспособлены к широкому спектру условий и их трудно удивить новизной обстановки. При катастрофах они легко находят решения и дают начало новому миру. Назовем их развивантами.

Идиоадаптация – удел особей более приспособленных к внутривидовой борьбе и менее приспособленных к межвидовой борьбе. Во взаимоотношениях такие особи более склонны к конкуренции, чем к сотрудничеству. Их тело с каждым поколением все более заточено под наилучшие условия обитания как биологические так и социальные. Они социально и биологически лучше приспособлены к узкому спектру наличных условий. При катастрофах они вымирают как ящеры. Назовем их адаптантами.

Разное отношение к речи. Первые (развиванты) имеют необходимость в развитии средств коммуникации, для точной передачи информации при обсуждении решений по выходу из невероятно трудных условий. Вторые (адаптанты) такой потребности не имеют. Для адаптантов, вследствие их максимальной приспособленности к наилучшим условиям жизни, средства коммуникации всегда избыточны (нужда в поиске новых решений в центре ареала значительно ниже, чем на периферии).

Развиванты речь развивают, адаптанты живут обманом, речь всячески искажают, что приводит к предельному упрощению речи.

Человеку в центре ареала (адаптанту) необходимо совершенствоваться в деле пользования уже накопленных богатств, на границе ареала человеку-развиванту приходится творить материальные богатства. Здесь речь идет именно о творении материальных вещей («творчество искусства», или что то же самое – порнографии – не отличается от творческих усилий вора в его профессиональной деятельности, так вот здесь речь здесь не об этом «творчестве»). Развиванты попадают в подвид рабов, но только они и способны к творчеству. Адаптанты – господа, «элита» но их биологическая направленность ведет в тупик эволюции, при любых катастрофах они могут выжить только за счет тех, кого они считают рабами.

Рабы в истории перестали быть рабами, и проявили себя тем, кем они являются на самом деле – творцами – в тот краткий миг истории, начавшийся в 1917 году. Накопленные в СССР богатства кормят паразитов уже скоро четверть века, при том, что ничего нового не создается, а старое разрушается.

Поднаторевшие в обмане «русские» господа не поняли, что они жили в идеальных условиях СССР, навыки обмана у них слабые. Западные господа имеют давние традиции и отлично автоматизированные навыки всех видов обмана. «Русские» господа стремятся к центру ареала. А центр ареала – там где собрано много богатств – на западе. Вся «русская» «элита» стремится туда и только туда. Там, на западе и только на западе «русская» «элита» видит свое место. Поскольку место занято, «русская» «элита» готова быть кем угодно при западном господине, в надежде занять достойное место в иерархии паразитов.

Главным делом «русской» «элиты» является не построение русского государства, а попасть поскорее в бордель и получить наслаждение. «Русская» «элита» - это те, кто и в СССР старался влезть в центр ареала, и после 1953 года влез, то есть овладел искусством быть у кормушки. Краткий миг в обозримой истории мира – с 1917 года по 1953 год – это отстранение «элиты» от кормушки. Настоящая, без кавычек русская элита пришла к власти и установила новые порядки, потрясшие весь мир. Те же, кто в СССР после 1953 года стал вытесняться на периферию ареала – были в центре творческих усилий. Они после 1917 года оказались в центре ареала и создали материальные богатства, питающие паразитов всего мира по сей день. Но в состав «русской» «элиты» из них мало кто вошел – не тот склад ума, не та эволюционная направленность.

Русские творцы – вот было направление главного удара в психологической войне паразитов против СССР, и уничтожение творцов продолжается. «Русская» «элита» - это как войска СС в Великой Отечественной Войне.

«Русская» «элита» - это «невинные» жертвы репрессий, это те, кого в атаку не Сталин посылал, а гнали заградотряды, это те, кто жил ради колбасы, это те, кто занял место теоретиков коммунизма и обгадил все, к чему прикоснулся, это те, кто таскал проклятые камни, когда народ строил ДнепроГЭС. Никогда они не простят ни Сталину, ни русскому народу ни социальной справедливости, ни дороги в космос, ни, тем более, ответственности за безответственную болтовню.

Сейчас «русская» «элита» понимает, что на западе все места заняты, но инстинкты тянут ее туда и только туда.

Русский народ имел собственную элиту. Главным достижением этой русской элиты было создание традиций воспитания творцов. В 20 веке в результате Октябрьской революции русская элита вышла из под гнета «интеллигенции», в результате чего произошел выход человечества в космос. В силу исторической необходимости (Великая Отечественная Война), все силы русской элиты были брошены на научно-техническое творчество. Изучение социума в новых условиях было замедлено. Лучшие представители русской элиты сознавали необходимость такого изучения, они говорили, что без теории нам смерть. Но начиная с 1953 года изучение советского общества было полностью прекращено. С другой стороны, советское общество старательно изучалось нашими врагами. Последним прибежищем русской интеллигенции было научно-техническое творчество.

Так вот эта русская элита после 1991 года уничтожена вместе с пролетариатом и предприятиями. Без дела человек неизбежно деградирует. Ныне в России уничтожена возможность совместной творческой деятельностью вместе с промышленностью и сельским хозяйством. Запад внимательно следит за тем, чтобы в России не появилось ни науки, ни промышленности, ни развитых людей. Система образования формирует исключительно адаптантов (потребителей).

На сегодня в рамках человечества произошло разделение на творцов и приспособленцев. Это разделение уже не только социальное, но и биологическое. Путь адаптации сформировал приспособленцев, они понимают друг друга инстинктами. Они победили. Их действия абсолютно инстинктивны по интересам, но знаниями они обладают, и в первую очередь знания истории позволяют им быть властителями, и они знают силу истории и не допустят к этим знаниям никого.

Последний народ на планете, способный к прорывам – русский – своей элиты как оформленного в какой-то мере социального института не имеет. Русская элита абсолютно не адаптивна



Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: М.Е. Салтыков-Щедрин

Сообщение expedA » 29 янв 2023, 19:13

Добрый вечер! В газете "Русские ведомости" №170 за 23 июня 1885 года под заголовком "Сказки" опубликована сказка "Либерал". Выражение "по возможности и применительно к подлости" стало крылатым выражением в работах В.И. Ленина. И сейчас эта сказка актуальна.
Изображение

ЛИБЕРАЛ

В некоторой стране жил-был либерал, и притом такой откровенный, что никто слова не молвит, а он уж во все горло гаркает: «Ах, господа, господа! что вы делаете! ведь вы сами себя губите!» И никто на него за это не сердился, а, напротив, все говорили: «Пускай предупреждает — нам же лучше!»
— Три фактора, — говорил он, — должны лежать в основании всякой общественности: свобода, обеспеченность и самодеятельность. Ежели общество лишено свободы, то это значит, что оно живет без идеалов, без горения мысли, не имея ни основы для творчества, ни веры в предстоящие ему судьбы. Ежели общество сознает себя необеспеченным, то это налагает на него печать подавленности и делает равнодушным к собственной участи. Ежели общество лишено самодеятельности, то оно становится неспособным к устройству своих дел и даже мало-помалу утрачивает представление об отечестве.
Вот как мыслил либерал, и, надо правду сказать, мыслил правильно. Он видел, что кругом него люди, словно отравленные мухи, бродят, и говорил себе: «Это оттого, что они не сознают себя строителями своих судеб. Это колодники, к которым и счастие, и злосчастие приходит без всякого с их стороны предвидения, которые не отдаются беззаветно своим ощущениям, потому что не могут определить, действительно ли это ощущения, или какая-нибудь фантасмагория». Одним словом, либерал был твердо убежден, что лишь упомянутые три фактора могут дать обществу прочные устои и привести за собою все остальные блага, необходимые для развития общественности.
Но этого мало: либерал не только благородно мыслил, но и рвался благое дело делать. Заветнейшее его желание состояло в том, чтобы луч света, согревавший его мысль, прорезал окрестную тьму, осенил ее и все живущее напоил благоволением. Всех людей он признавал братьями, всех одинаково призывал насладиться под сению излюбленных им идеалов.
Хотя это стремление перевести идеалы из области эмпиреев на практическую почву припахивало не совсем благонадежно, но либерал так искренно пламенел, и притом был так мил и ко всем ласков, что ему даже неблагонадежность охотно прощали. Умел он и истину с улыбкой высказать, и простачком, где нужно, прикинуться, и бескорыстием щегольнуть. А главное, никогда и ничего он не требовал наступя на горло, а всегда только по возможности.
Конечно, выражение «по возможности» не представляло для его ретивости ничего особенно лестного, но либерал примирялся с ним, во-первых, ради общей пользы, которая у него всегда на первом плане стояла, и, во-вторых, ради ограждения своих идеалов от напрасной и преждевременной гибели. Сверх того, он знал, что идеалы, его одушевляющие, имеют слишком отвлеченный характер, чтобы воздействовать на жизнь непосредственным образом. Что́ такое свобода? обеспеченность? самодеятельность? Все это отвлеченные термины, которые следует наполнить несомненно осязательным содержанием, чтобы в результате вышло общественное цветение. Термины эти, в своей общности, могут воспитывать общество, могут возвышать уровень его верований и надежд, но блага осязаемого, разливающего непосредственное ощущение довольства, принести не могут. Чтобы достичь этого блага, чтобы сделать идеал общедоступным, необходимо разменять его на мелочи и уже в этом виде применять к исцелению недугов, удручающих человечество. Вот тут-то, при размене на мелочи, и вырабатывается само собой это выражение: «по возможности», которое, из двух приходящих в соприкосновение сторон, одну заставляет в известной степени отказаться от замкнутости, а другую — в значительной степени сократить свои требования.
Все это отлично понял наш либерал и, заручившись этими соображениями, препоясался на брань с действительностью. И прежде всего, разумеется, обратился к сведущим людям.
— Свобода — ведь, кажется, тут ничего предосудительного нет? — спросил он их.
— Не только не предосудительно, но и весьма похвально, — ответили сведущие люди, — ведь это только клевещут на нас, будто бы мы не желаем свободы; в действительности мы только об ней и печалимся... Но, разумеется, в пределах...
— Гм... «в пределах»... понимаю! А что вы скажете насчет обеспеченности?
— И это милости просим... Но, разумеется, тоже в пределах.
— А как вы находите мой идеал общественной самодеятельности?
— Его только и недоставало. Но, разумеется, опять-таки в пределах.
Что ж! в пределах, так в пределах! Сам либерал хорошо понимал, что иначе нельзя. Пусти-ка савраса без узды — он в один момент того накуролесит, что годами потом не поправишь! А с уздою — святое дело! Идет саврас и оглядывается: а ну-тко я тебя, саврас, кнутом шарахну... вот так!
И начал либерал «в пределах» орудовать: там урвет, тут урежет; а в третьем месте и совсем спрячется. А сведущие люди глядят на него и не нарадуются. Одно время даже так работой его увлеклись, что можно было подумать, что и они либералами сделались.
— Действуй! — поощряли они его, — тут обойди, здесь стушуй, а там и вовсе не касайся. И будет все хорошо. Мы бы, любезный друг, и с радостью готовы тебя, козла, в огород пустить, да сам видишь, каким тыном у нас огород обнесен!
— Вижу-то, вижу, — соглашался либерал, — но только как мне стыдно свои идеалы ломать! так стыдно! ах, как стыдно!
— Ну, и постыдись маленько: стыд глаза не выест! зато, по возможности, все-таки затею свою выполнишь!
Однако, по мере того, как либеральная затея по возможности осуществлялась, сведущие люди догадывались, что даже и в этом виде идеалы либерала не розами пахнут. С одной стороны, чересчур широко задумано; с другой стороны — недостаточно созрело, к восприятию не готово.
— Невмоготу нам твои идеалы! — говорили либералу сведущие люди, — не готовы мы, не выдержим!
И так подробно и отчетливо все свои несостоятельности и подлости высчитывали, что либерал, как ни горько ему было, должен был согласиться, что, действительно, в предприятии его существует какой-то фаталистический огрех: не лезет в штаны, да и баста.
— Ах, как это печально! — роптал он на судьбу.
— Чудак! — утешали его сведущие люди, — есть отчего плакать! Тебе что нужно? — будущее за твоими идеалами обеспечить? — так ведь мы тебе в этом не препятствуем. Только не торопись ты, ради Христа! Ежели нельзя «по возможности», так удовольствуйся тем, что отвоюешь «хоть что-нибудь»! Ведь и «хоть что-нибудь» свою цену имеет. Помаленьку да полегоньку, не торопясь да богу помолясь — смотришь, ан одной ногой ты уж и в капище! В капище-то, с самой постройки его, никто не заглядывал; а ты взял да и заглянул... И за то бога благодари.
Делать нечего, пришлось и на этом помириться. Ежели нельзя «по возможности», так «хоть что-нибудь» старайся урвать, и на том спасибо скажи. Так либерал и поступил, и вскоре так свыкся с своим новым положением, что сам дивился, как он был так глуп, полагая, что возможны какие-нибудь иные пределы. И уподобления всякие на подмогу к нему явились. И пшеничное, мол, зерно не сразу плод дает, а также поцеремонится. Сперва надо его в землю посадить, потом ожидать, покуда в нем произойдет процесс разложения, потом оно даст росток, который прозябнет, в трубку пойдет, восколосится и т. д. Вот через сколько волшебств должно перейти зерно прежде, нежели даст плод сторицею! Так же и тут, в погоне за идеалами. Посадил в землю «хоть что-нибудь» — сиди и жди.
И точно: посадил либерал в землю «хоть что-нибудь» — сидит и ждет. Только ждет-пождет, а не прозябает «хоть что-нибудь» и вся недолга. На камень оно, что ли, попало или в навозе сопрело — поди, разбирай!
— Что за причина такая? — бормотал либерал в великом смущении.
— Та самая причина и есть, что загребаешь ты чересчур широко, — отвечали сведущие люди. — А народ у нас между тем слабый, расподлеющий. Ты к нему с добром, а он норовит тебя же в ложке утопить. Большую надо сноровку иметь, чтобы с этим народом в чистоте себя сохранить!
— Помилуйте! что уж теперь о чистоте говорить! С каким я запасом-то в путь вышел, а кончил тем, что весь его по дороге растерял. Сперва «по возможности» действовал, потом на «хоть что-нибудь» съехал — неужто можно и еще дальше под гору идти?
— Разумеется, можно. Не хочешь ли, например, «применительно к подлости»?
— Как так?
— Очень просто. Ты говоришь, что принес нам идеалы, а мы говорим: «Прекрасно; только ежели ты хочешь, чтобы мы восчувствовали, то действуй применительно».
— Ну?
— Значит, идеалами-то не превозносись, а по нашему масштабу их сократи, да применительно и действуй. А потом, может быть, и мы, коли пользу увидим... Мы, брат, тоже травленые волки, прожектеров-то видели! Намеднись генерал Крокодилов вот этак же к нам отъявился: «Господа, говорит, мой идеал — кутузка! пожалуйте!» Мы сдуру-то поверили, а теперь и сидим у него под ключом.
Крепко задумался либерал, услышав эти слова. И без того от первоначальных его идеалов только одни ярлыки остались, а тут еще подлость прямую для них прописывают! Ведь этак, пожалуй, не успеешь оглянуться, как и сам в подлецах очутишься. Господи! вразуми!
А сведущие люди, видя его задумчивость, с своей стороны, стали его понуждать. «Коли ты, либерал, заварил кашу, так уж не мудри, вари до конца! Ты нас взбудоражил, ты же нас и ублаготвори... действуй!»
И стал он действовать. И все применительно к подлости. Попробует иногда, грешным делом, в сторону улизнуть; а сведущий человек сейчас его за рукав: «Куда, либерал, глаза скосил? гляди прямо!»
Таким образом шли дни за днями, а за ними шло вперед и дело преуспеяния «применительно к подлости». Идеалов и в помине уж не было — одна мразь осталась — а либерал все-таки не унывал. «Что ж такое, что я свои идеалы по уши в подлости завязил? Зато я сам, яко столп, невредим стою! Сегодня я в грязи валяюсь, а завтра выглянет солнышко, обсушит грязь — я и опять молодец-молодцом!» А сведущие люди слушали эти его похвальбы и поддакивали: «Именно так!»
И вот, шел он однажды по улице с своим приятелем, по обыкновению, об идеалах калякал и свою мудрость на чем свет превозносил. Как вдруг он почувствовал, словно бы на щеку ему несколько брызгов пало. Откуда? с чего? Взглянул либерал наверх: не дождик ли, мол? Однако видит, что в небе ни облака, и солнышко, как угорелое, на зените играет. Ветерок хоть и подувает, но так как помои из окон выливать не указано, то и на эту операцию подозрение положить нельзя.
— Что́ за чудо! — говорит приятелю либерал, — дождя нет, помоев нет, а у меня на щеку брызги летят!
А видишь, вон за углом некоторый человек притаился, — ответил приятель, — это его дело! Плюнуть ему на тебя за твои либеральные дела захотелось, а в глаза сделать это смелости не хватает. Вот он, «применительно к подлости», из-за угла и плюнул; а на тебя ветром брызги нанесло.

Вернуться в История Пензенского края (XVII-XIX века)



Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: Yandex [Bot] и гости: 5