Поэты и писатели Пензенского края

Модераторы: expedA, expedT

Модератор
В сети
Аватар пользователя
Сообщений: 1179
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 16:11
Откуда: Пенза
Имя: Татьяна Белявская

Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedT » 30 ноя 2014, 20:34

Архив темы:
---------------------
Пелагея писал(а):29.10.2014 21:26
Если мы окунемся в атмосферу лирики и поэзии Пензенского края, то конечно сразу на ум приходят известные имена! Лермонтов, Куприн, Мариенгоф-лучший друг Сергея Есенина, Маяковский который именно в Пензе влюбился в свою любовь Татьяну Яковлеву. И я уверена что это далеко не все имена, о которых можно говорить в теме поэтическая Пенза. Помогите мне разгадать загадки литературной Пензенской области.

---------------------
expedA писал(а):29.10.2014 22:23
Вот о нашей жизни. Исследования Дмитрия Юрьевича Мурашова
http://sura.liblermont.ru/content/files ... rashov.pdf

---------------------

Модератор
В сети
Аватар пользователя
Сообщений: 1179
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 16:11
Откуда: Пенза
Имя: Татьяна Белявская

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedT » 24 мар 2015, 20:21

Читая статьи Олега Савина, узнали, что был такой писатель, журналист Василий Титов, в творчестве которого затронута близкая нам тема – о странствиях по родной земле.

Хорошо знал родные пензенские края писатель В.С.Титов, родившийся 28 апреля 1908 года в Чембаре. Его отец, артельщик, человек бедного достатка, служил сборщиком денег по казенкам от казначейства. «Воспоминания об этой поре у меня смутные, - писал Василий Сергеевич в Пензу, - помню только зиму, большой собор на площади, много саней и еще разговор о Башмакове… И еще медленный, словно невесомый снег в воздухе».

Двумя изданиями (в 1963 и 1966 годах) вышла книга В.С.Титова «Дороги», повествующая о тропах человеческой жизни, путях человека к человеку. Это – произведение о красоте родной земли, ее бескрайних просторах. И недаром спустя пять лет она была вновь переиздана, только под другим названием – «Слово о дорогах».

Живые впечатления от встреч с людьми, наблюдения, подмеченные зорким, внимательным взглядом, и составили этот трижды переизданный сборник. В заключающей его «Думе о дорогах» В.С.Титов поэтично и взволнованно писал о родных местах.

О.М.Савин. Пенза литературная. 1984.


Изображение

ДУМА О ДОРОГАХ
Дороги, дороги — тропы человеческой жизни... А что про них не сказано, чего не придумано? Вот первое, что на память приходит: «Не то — дорога, что куда-то ведет, а то дорога, что в люди выводит».
Много и других мудростей о них сложилось.
Придумано, например: «Пеший конному не товарищ». Или еще такое: «Домашняя дума в дорогу не годится». В дороге человеку ночлег нужен, а про это вот как говорится: «Ночлега с собой не возят».
А то в пути и такое услышишь: «В объезд — так к обеду на месте будешь, а прямо — так к ночи». И совсем уж плохо бывает, когда вдруг прозвучит голос шофера: «Стоп, тут белу свету конец, тут мир клином сошелся!» Значит — впереди болото или буерак какой, а то и глухомань лесная.
И еще хуже станет на душе, когда шофер вдруг включит коробку скоростей и все же тронет машину вперед, добавив: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!»
Да мало ли что еще о физическом состоянии дорог придумано.
А вообще-то следует разобраться, что это такое.
Ну что такое дорога? Конечно же прежде всего путь от человека к человеку. Пусть это будет санный путь, пусть пеший, автомобильный, тележный или какой-либо еще, все это дорога от человека к человеку, все это человеческие тропы в люди. Торный или трудный, широкий или узкий, а прежде всего — путь, по которому надо идти или ехать!
...Почти всегда физическое состояние любой дороги, не говоря уж ни единого слова о моральном восприятии ее, зависит от времени года.
Поэтому есть смысл делить их на весенние и летние, осенние и зимние.
Даже железнодорожное полотно, что для путешествия на «своих двоих» не годится, весною не то, что летом, а зимою не то, что весной. Что же тогда сказать о грейдерной или о проселке?
Затем надо иметь в виду и то, где проложена она. Географическое местонахождение любого пути много значит. В слякоть осенняя лесная дорога где-нибудь под Костромой или Вологдой покажется порою таким удобством и шедевром строительного искусства, какого нет и никогда не встретишь на асфальтированных лентах сухих просторов нашего юга.
А всего-навсего и сделано-то на ней, что полотно стрелкой проложено по песку между сосен, да столбики кое-где поставлены, мосточки кое-где перекинуты, и сосны широкошумно покачиваются над нею.
Поэтому лучше всего сухопутные дороги делить на лесные и полевые, степные и горные.
Есть еще дороги морские, речные и воздушные. Но они не то, что земные,— по ним пешком, на телеге или в автомобиле не пойдешь!
...Больше всего я люблю грейдерный путь и проселок.
Этих дорог, покуда лежит в кармане корреспондентский билет, не миновать!
Что такое грейдер? Прежде всего это «рукотворная» дорога. Не запросто колесом она проложена, а построена она машинами, выровнена скребком грейдера, по бокам ее прорыты канавы, которые почему-то зовутся у нас шоферами «кюветами»; чинятся, ремонтируются они у нас чаще всего перед тем, как хлеб с полей возить. Летом они пыльны, весною и осенью разъезжены колесами автомобилей, с вольными объездами далеко в сторону мимо ухабистых мест, с неожиданными такими толчками, что самому крепкому седоку в кузове кажется порою: «Ну вот и пришел мой конец!»
Назначение грейдера — служить районным нуждам. Прежде всего грейдер и бежит от одного районного центра к другому, «связывает» их. Стремится он также и к большим городам, выбегает на магистральные областные и союзные пути.
Грейдер еще и средоточие всех районных и областных новостей. На нем всегда можно узнать, что было сегодня в том или другом районе, куда и зачем поехал тот или иной районный руководитель. В отношении новостей, — грейдер то же самое, что районная гостиничка. Разница только в том, что в гостинице жизнь к вечеру начинается. Да зато и сведения о жизни районной в гостинице можно узнать всегда почти отработанные, отстоявшиеся за день, почти квинтэссенцию дня. А на грейдере жизнь больше всего днем кипит, и сведения разные вы получаете на нем неточные, подхваченные на скорях, требующие проверки, уточнений, раздумий. Такова грейдерная дорога!
Не то проселок. Проселок всегда в стороне лежит. Для меня он почти всегда свеж и душист, а особенно летом. Он мягок и для ноги, и для копыта, и даже для автомобильного ската. И если учесть, что чаще всего на проселке «ты сам в корню да две ноги в пристяжке», то и станет ясно, что мягкость проселка немалое удобство.
Летом он бежит то по буграм, то через низинки, взбирается на косогоры, уходит то в березничек, то в осинничек, через ельник и сосновый бор пройдет, заворачивает к селениям, а то и кончается возле одного из них. А уж к другому селению, что видно издалека, где-то повёрток был, и туда нехотя бежит своя собственная дорога через лужок, где, словно карманные часы заводят, дерут коростели, летают луговки с криком «чьи вы?», а потом и она двоится.
Всегда кажется, что проселок куда-то за новостями бежит и повертывает то туда, то сюда, чтобы всё узнать, всё вынести на грейдер.
А всего лучше идти проселком через хлеба, когда он через ржи бежит. И жарко-то, и истомился-то, и ноги-то совсем устали, а идешь все же легко, вдыхая запах зреющих стеблей и колосьев, и до вечера вся твоя усталость тебе нипочем.
На проселке в хлебах за версту по облачку пыли угадаешь бегущий колхозный автомобиль. Пыль тогда поднимается сразу клубами, а потом уже веером бежит за машиной. Потом автомобиль — а это почти всегда грузовик — покажет из хлебов наполовину свою кабину, блеснет в глаза, как сухая молния, отраженными лучами солнца от смотрового стекла, что даже на секунду подумается: там в пыли и хлебах вдруг пожар вспыхнул. Но вот минута, другая, третья — и, повеяв издали на ходока и теплом и запахом бензина, он уже и надвигается с полным кузовом пестрого народа: по проселкам редко какая машина пройдет порожнём.
Еще на проселке, как и сто лет назад, лежит и тележная колея. И когда ты идешь проселком пешим, найдешь на нем ты и цветы, тронутые деготком со скрипучей тележной оси, — скромные, невысокие цветы белой полевой дрёмы; розоватые цветы куколя; белые свечки подорожника среди роскошных широких лопушистых листьев и у края ржи стебель полевого чесноку с фиолетовой метелкой. А потом ты увидишь на нем колею, полную отстоявшейся дождевой воды, что уже дня три стоит и не высыхает с самого последнего дождя. Из нее даже и напиться можно, если мучит жажда и если ты не брезглив.
А бывает и так, идешь и думаешь: хоть бы подвез кто маленько, хоть бы телу и ногам отдохнуть и не работать вот так в медленном ходе еще и час, и полтора, как вдруг позади себя увидишь далеко и дугу, и помахивающую тебе головою издали, словно знакомому, лошадь над волнами хлебов, и ястреба, поднявшегося там с дороги над телегой. И телега, и конь, и седок, то показываясь, то скрываясь в бегучем море хлебов, долго будут плыть, приближаясь.
Тогда присядь сбоку дороги, подожди подводу, приветствуй седока, да и подсаживайся, да и рассказывай, откуда, зачем и куда ты на этой дороге, да и езжай себе на грейдер потому, что эта подвода из деревеньки, что за хлебами скрылась, как раз на грейдер и идет.
Но не думайте, что только проселок хорош летом в поле, а грейдеры у нас пыльны и без цветов. Я видел такие грейдеры, что все тонут в цветах.
Поезжайте под Пензу. Там есть такие грейдеры. Они на многие километры будут казаться лазоревыми. То цветет на обочинах их голубой неистребимый цикорий, что вместе с полевым льном открывает первым свои голубые глаза самым ранним, еще косым, стелющимся еще только по земле лучам утреннего солнца и закрывает их тут же, как только почует дождь.
Там голубые обочины грейдера переходят и в сплошные алые разливы душистого татарника, где каждый могучий стебель стоит гордецом со всеми своими, что зажженные светильники, цветами.
А уже впереди, и чуть ли не за километр до подъезда, начинают бежать навстречу машине золототканые полосы. То качаются усатые стебли желтеющего ячменя, бурые стебли ржи, янтарные стебли пшеницы, а среди них кое-где светятся розово-белые, пахнущие медом и лошадиным потом коврики гречихи.
И так захочется остановить машину и сойти на такой обочине возле могучего одинокого подсолнуха, что как молодой веселый и озорной тракторист, измазанный мазутом и пропыленный полевой пылью, рыжий, вихрастый вышел к дороге и хохочет весело, поглядывая на проезжающих и выставив напоказ, как зубы, все свои ряды белых крупных семечек.
На ходу машины там даже будет слышаться над цветами и стеблями этих обочин пчелиный гуд. И будь ты даже только заготовитель «сельхозпродуктов» со своими мрачными мыслями о вечно невыполненных контрактах и обманувшем все надежды районного масштаба и районных возможностей транспорте, все равно откроешь ты широко глаза и первым заулыбаешься навстречу и этим цветам, и озорному, рыжему, вышедшему поглазеть на дорогу подсолнуху.
А грейдер будет лететь через поля, деревни, перелески, куда-то все вперед, открывая всё новые цветы, всё новые встречи.
...А знакома ли вам зимняя дорога, и особенно там, где нет грейдеров? Ну вот хотя бы на нашем ближнем Севере, где зимой день короток, а ехать до дела или до накатанной, санной дороги верст тридцать — сорок надо. Случалось ли вам бывать в такой зимней дороге?
Одни сборы в нее волнуют и настраивают на какой-то особый лад!
Итак, вам надо ехать, а зимний день короток. Вы поднялись еще затемно. Еще мороз ходит по селу вместе с ночью, потрескивает то на реке, то в бревнах холодных дворовых строений, то шаркнет где-нибудь в соболиных шубах тальников близ реки, и только еще первый утренний петух прочистил на насесте глотку, а вы уже выходите на крыльцо взглянуть, не метет ли, не скажут ли звезды, что творится на кухне погоды.
Ну а затем пить чай. Хозяин и хозяйка встали для этого случая тоже рано, и у них уже бушует у печи самовар.
Вы собираете свои пожитки в чемодан, еще раз оглядываетесь, ладно ли вы собрались в дорогу, как входит в жаркую избу на клубах морозного пара возница и крепко хлопает дверью: его заботливо за вами ровно в нужный час прислал председатель колхоза. Он в тулупе, с кнутом под мышкой. От тулупа пахнет немного лошадью, немного еще не остывшим домашним теплом. Тулуп принесен и гостю. Ну а теперь благодарение хозяев, натягивание тулупа на свое городское пальто, и с возницей оба в тулупах вы уже, по старому обычаю, присели на край лавки. Присели и хозяйка и хозяин.
— Пошли! — наконец решаете вы.
Лошадь уже у крыльца. И полчаса нет как из стойла, а уж вся заиндевела. Должно быть, не очень-то хотелось влезать ей в жесткий, промерзлый хомут да заступить в оглобли. И не разберешь сразу, какой масти она: буланая, вороная, соловая? Стоит вся в серебре и пускает из ноздрей две густые струи теплого, пахнущего сеном и лошадиным здоровьем пара.
Сели, поехали. И вот уже не скрип, а своеобразный говорок бежит из-под полозьев. То подреза — железные полоски на полозьях саней — подминают и режут прочный снег, и он ворчит, рычит и шепчет и как-то недовольно и по-своему повизгивает.
Холодок уже лезет под тулуп, мороз за теплый нос хватает, студит щеки и пальцы рук под толстыми варежками. Но ничто, все ладно! Из тепла да на холод — всегда так. Через полчаса все обтерпится, кровь прильет к начавшим зябнуть рукам и ногам и начнет греть.
И вот уже свет начинает сочиться откуда-то через засиневшие сумерки, вначале слабо, а потом, как вода в половодье, незаметно начинает прибывать. Вот он все шире, вот малиновая заря занялась над лесом, разливается уже, словно там стяг развертывается над старой сказочной ратью, вооруженной черными пиками.
Верхушки пик алеют, видны уже золотые и зеленые ленты с нижнего края зари, вот заря отделилась от леса, встала над ним, и тетерев уже взлетел откуда-то из лесной темнины на верхний палец ели и смотрит с высоты своего величия на подводу, словно какой-нибудь начальник маленькой проходной железнодорожной станции, затерявшейся и в лесу, и в снегах.
Я люблю эти ранние вставания до свету, когда надо ехать далеко на санях. Бодрость и свежесть пронизывают каждую жилку. Тут и от морозного снега веет запахом холодного арбуза, и от сена цветами минувшего лета, и от леса свежей корою надломленной сосны, и от ближнего селения или лесной сторожки дымком спаленного дерева.
И я люблю этот задушевный говор саней, бегущих по снегу лесной кривоватой дорогой, промятой конем и санями среди пней в белых пухлых шапочках, среди выворотней и корчей, что каждый сам по себе терем-теремок, или баба-яга, или сам леший, потому что в лесу ты всегда близок к истокам таинственного и чудесного и сказка сама по себе ходит тут где-то рядом.
...Можно рассказать о зимней дороге в степи, когда степь вкруг кроет буран и когда на любой огонек из бурана идешь или едешь как на спасение, и находишь возле него тоже и приют, и тепло, и ласку человеческого сердца.
Благословенно тепло людского жилья и людских сердец в пути!
...Можно рассказать и о степной, вот как на Черных землях у Каспия или на Тургайской низменности, дороге, когда там стоит весна и под колеса бросаются голубые, белые, желтые, пунцовые и алые тюльпаны, а хомяки, встав столбушками у нор своих, греются часами на солнце.
...Можно рассказать и о горной дороге, ну хоть вот в Талышских горах, которая бежит от Ленкорани до самого Лерика и Пирасура, показывая хребты и отроги в дубовых лесах то с одной стороны, то с другой, и дорога, которую ты уже проехал, будет поблескивать тебе издали то справа, то слева.
Каждая из них принесет счастье и свежесть душе и раздумья. И тем они — счастье и свежесть души и раздумья — полнее будут, если у тебя есть своя сказка и ты взял ее с собой в дорогу. Тогда дорогу ты пройдешь и стойко, и смело, и весело, потому что в дорогу больше всего и ведет она.
...В этом году я вышел в дорогу рано, едва год занялся над нашей землей: в январе.
И вышел я в дорогу как раз на наш ближний Север. В нее меня влек вновь все так же корреспондентский билет, как влек он меня и в другие дороги до этого.
Не раз в своей жизни я бывал на нашем ближнем Севере. Был и на Двине, был и на Беломорских побережьях, не раз и на Пинегу и в Лешуконье в трескучие морозы забирался. А все как-то не приходилось побывать в Пертонимке — в древнем селе, что с одиннадцатого века за Архангельском на Зимнем берегу стоит.
По двинским землям хоть и неказистые, но дороги всё же проложены. Здесь и зимой, если куда хотят ехать, встают не рано: зачем? Автомобиль, даже если заметь была в ночь, и на дорогах насугробило, и ты хоть за полдень из дому выбрался,— он и затемно доставит туда, куда тебе нужно. Значит, с дневным светом здесь дорогу не связывают.
А вот как зимой споздниться, если вы живете на Зимнем или Летнем беломорском берегу и вам туда нужно? Летом туда-сюда — рядом море стелется и день долгий. И это тоже дорога, если вы сели на почтовое судёнышко или на колхозный рыбачий катерок и бежите себе по морю.
А утром в летнюю пору на море здесь тишинка! Бежит катерок, постукивает мотором, а вы берегом любуетесь. Дома северные — ладные, всё в них в одну связь, стоят на берегах прямо на гляднях, — на открытых высоких местах, словно морские чайки на камушках сидят, греются и сушат перо на нежарком солнце. А в море поглядишь, — чайки сидят в утренний час среди тишинок морских, где гладь воды как зеркало и розовым отливает, а из глади этой камни торчат. И на каждом камне где пара, где по одной белой спокойной чайке устроилось. Это видеть надо, это даже в красках только большому умельцу передать — Белое море в утренний розовый час!
Но вот как, говорю, в январе споздниться, если от Архангельска до Пертонимки, или до Куи, или Верхних и Нижних Золотиц, что еще дальше по побережью стоят, по бездорожью и глубоким снегам ничего не ходит, кроме почтовой подводы?
И метель была в этой дороге, и на Двине ухало и светили вдоль реки прожекторы вмерзших на зиму в лед речных кораблей. И было все это похоже на поход на лошади через полярную ночь к свету: ведь как-никак, а в четыре утра с пертонимским почтарем выбрались из-за города на сорокаверстую дорогу.
В село приехали, когда вторые, уже вечерние, сумерки упали на землю.
Но что бы такое я получил от этой дороги, если бы только ночевал в селе да поспал бы на жаркой северной лежанке? Была бы это только гостевая дорога, глядовая, о которой можно было бы с приятностью вспомнить, пойди я в нее только со своей сказкой и оставь дома корреспондентский билет.
До полуночи председатель пертонимского колхоза Василий Алексеевич Антуфьев рассказывал мне о том, как трудно жить и вести хозяйство на малых северных землях. «У нас луга,— говорил он, — еще со времен господина Великого Новгорода все освоены, а пашню, чтобы жить, еще у леса брать надо».
Я сидел, слушал и думал: «Своя сказка в дорогу ведет, делает ее легкой и веселой, а смысл все же дают дороге человеческие думы и заботы, встреченные на ней. «Домашняя дума в дорогу не годится!»
...Весною же, в мае, была у меня другая дорога. Она лежала от Кустаная по первым майским дням на далекий степной городок Тургай. И в эту дорогу вел меня по-прежнему корреспондентский билет.
И была дорога, конечно, не одна, а много их было. Но так они, все эти тургайские грейдерные и просто степные автомобильные колеи, слились потом незаметно в одну большую тургайскую дорогу, что сейчас уже и разделить их все невозможно.
И степь была вокруг такая просторная и далекая, что на одном конце ее гроза клубила Гималаи туч и молнии гнула и ломала в кручах беззвучно, а на другом, где ехали мы, где бежал «козелок» кустанайских геологов, солнце ликовало, цветы прыскали рубином и золотом у самых колес машины, а мы глядели да глядели с восторгом туда, в даль, где неслышно грохотала гроза.
Купол неба так был высок и необъятен, что под ним умещалось все видимое на десятки верст как под голубой чашей, и под этой чашей бежала и наша машина в первых весенних цветах.
А надо знать, что это за сторонка!
Тут, и геологом не будучи, видишь и диву даешься, как кружило и гнуло эту землю с востока на запад, поджимая к Уралу. Тут земная кора не взгорбилась горами кверху, как на Урале, не поставила свои пласты на ребро до облаков, а как-то плавно и незаметно прогнулась вглубь, замерла и будто лежит неподвижно.
Это и есть знаменитая Тургайская синклиналь или точнее — часть Урало-Алтайской геосинклинали, прогиба, что начинается одним концом у Западно-Сибирской низменности, а другим упирается в голубой Арал.
И геологи мне сообщали, что за миллионы лет один Урал-батюшка, разрушаясь, свалил в эту долину столько материала, что, если возможно было бы его весь собрать воедино и поднять на высокой равнине, из него можно было бы построить новый Урал, высотою не в один километр.
И, кочуя от одной поисковой партии к другой, от одной буровой вышки к тридцатой, ездил я с геологами-поисковиками по Тургаю. И на каждом шагу слышал здесь о кладах необычайных. Казалось, все на Тургае состоит только из них. Переезжали ли мы Аят-реку, геологи говорили: «По рудам едем, под нами аятские руды лежат». Огляделся, — гладнем, ровнем степь лежит, над нею крестиками в звоне, в пенье жаворонки в небе висят, по земле алые, желтые, пунцовые, розовые, белые тюльпаны на целые версты прыщут, а мне говорят: «Всё по рудам едем». Потом, полднем позже, говорили: «По лисаковским рудам едем, под нами лисаковский рудный клад». А когда верховой Тобол перевалили, где только и видно было, как вольно на его берегах вылилась когда-то магма и застыли обнаженными массивами порфириты, у заросшего камышом озера, на котором плавали сторожкие лебеди, геологи опять сказали: «Под нами бокситы, целая толща». Были у Кушмуруна, — мне показывали: «Здесь залежи угля таятся»; были у Кумколя, — пересыпая песок с ладони на ладонь, геологи мне растолковывали: «Тут не просто песочек лежит, тут готовая, размельченная порода, в которой титан и цирконий в изобилии рассыпаны. А это — витамины современной металлургии».
И настойчиво спрашивали:
— Вот когда все это в дело пойдет?
Когда? Теперь на этот вопрос ответить просто: в ближайшие десятилетия. Просто — потому, что в великой Программе построения коммунизма нашей партией записано: «Большое развитие получит промышленность в районах восточнее Урала, обладающих неисчислимыми природными богатствами, сырьевыми и энергетическими источниками».
А тогда я отвечал только одно: «Пойдет, непременно пойдет!» И был рад, что у этой моей дороги был свой большой и надежный смысл.
...А в средине лета я уже шел по другой земле — по голубому от цикория грейдеру на старые Чембары, что стоят от Пензы километрах в ста, в пятидесяти двух — от станции железной дороги.
Мне хотелось побывать в Тарханах, побродить по вишневому Лермонтовскому саду, в котором когда-то бродил он, постоять под дубом, посаженным на берегу пруда, послушать крики домашних утиных стай, пасущихся в непролазной куге и осоке, обступивших зеркало воды. И мне очень хотелось без ночевки в дороге дойти до городка, что носит теперь имя «неистового Виссариона», а раньше назывался Чембарами, и войти в Белинский в поздний час, когда в городке все спят и только сторожа у учреждений и магазинов нет-нет да и прокашливаются солидно и для острастки прохожего, и для того, что просто нужно в молчаливой ночи хоть откашляться маленько.
Почему в этот час хотелось мне войти в городок? А потому, что в этот час приятно постоять возле маленького старинного дома, где текли детские годы великого человека и откуда он потом в большую жизнь пошел. Дом этот и мне знаком издавна.
Летом в просторном и старом саду этой усадьбы хорошо пахнет нагретым солнцем вишенником, скошенной травою и сохнущим сеном, хорошо в нем поют на вязах и по кустарникам осторожные желтогрудые иволги и соловьи, гудят над цветами пчелы.
А лето стояло над нашей землею необычайно просторное, огромное. Над дорогами и над раздольем нашей земли ходили могучие грозы. Они были теплы, неохватны, всеобъемлющи. Иногда они били ливнями, иногда вёрткими, круговыми, летучими дождями. И громы в них погромыхивали домашние, свои, рожденные над полями и лесами всей нашей необъятной раскинувшейся шири, а громам тем радовалась и душа, и всякая полевая былинка. Хлеба под ними зорились густые, стеблистые, полноколосые, а к осени и сами они пролились в закрома и амбары золотым дождем зерна.
Но иногда этим летом тучи приходили и с запада. В них зловеще поблескивали чужие молнии, в рокоте грома слышалось недоброе, косноязычное бормотание чужой стороны и отголоски чужой недоброй воли. Но наше небо принимало и эти тучи и растворяло их без остатка в задушевной своей синеве.
В августе, в конце его, особенно много было таких туч. О них не хотелось думать, но их не хотелось и бояться. Лето вело под ними нашу жизнь смело и величаво, и каждая стежка в пути открывалась как большая дорога в свою родную, уже хорошо обжитую и открытую настежь даль.
Тучи эти застили солнце, но не могли помешать ему светить.
И все же в тот день я не дошел до Белинского.
Я ночевал в поле с людьми у комбайнов, которые давно уже вышли в хлеба. О чем говорили? Говорили вот об этих злых грозах, что приходили с запада и омрачали и наше небо и настораживали недобро людей. Говорили и о красоте лика земли нашей, и о том, что на ней будет и в какие сроки. Говорили еще... Да о многом говорили! Словом одним хочу сказать, что и опять дорога моя не осталась только дорогой, а так запала в сердце, как может запасть только что-то значительное, простое и совсем, совсем свое.
...Я о многих дорогах уже рассказал. Мне хочется рассказать еще о лесной дороге.
Не о той лесной, северной, скованной снегами и холодом, зимней дороге, о которой слово уже было; не о той, по которой через тайгу на нартах в собачьей упряжке бегут, а о той лесной дороге средней полосы нашей земли, где мы искони живем.
...Для человека степей или для человека полустепных, полулесных просторов, ну, скажем, для туляка из южной части области, для горожанина, что большей частью в городе живет, лесная дорога, насколько я знаю, всегда кажется повторением одного и того же. Для такого ходока лесная дорога чаще всего кажется смешением зарослей: редких, выпадающих борин; молодых, обезображивающих пейзаж березовых или осиновых вырубок со свежим пеньём, вокруг которого растет сплошной, бестолковый чапыжник; вырубок с сосновыми посадками, где каждое молодое дерево показывает пальцем вверх; мелколесья с копешками сена, гнетами из шестов на них и обязательной галкой на жердине; порою могучих, еще не тронутых топором боров или дубров, где телега или машина прыгает по корням вековых деревьев; луговин разнотравья, что вместе со всеми своими цветами одной стороной выбегают прямо к колее дороги, а другой теснятся куда-то к лесному окошечку да за ним и скрываются. А что там, за окошечком? А что там, наверху, где вершинами качают сосны?
Случалось ли вам где-нибудь под Владимиром или под Костромою идти вот такой лесной дорогой летом или осенью и выйти к такой полянке, что одной стороной к дорожной колее подбежала, а другой ушла в лесное окошечко?
Вкруг нее всегда увидишь, как толпятся со всех сторон старые, высокоствольные, словно из бронзы литые, сосны, как молодые елочки вокруг нее покружиться выбежали. И еще вдруг увидишь на ней — вышка стоит, и такая высокая, что сама выше этого леса глядит. Вышка такая — всегда пожарная вышка. Она наподобие той пожарной каланчи, что еще кое-где в городах наших остались.
Вот тогда и встает вопрос: «Ну что же ты с нее увидишь, если на нее заберешься?» И тогда, если сердцем не робок, лезь по ней, по ее шатким, давно уже почерневшим от времени и сырости ступенькам-дробинкам на последнюю площадку, что много выше леса покачивается.
И вот лезешь по такой лестнице, а на память из времен детства приходит давно забытая загадка: «Деревянная дорога вверх полезла неотлого, и что шаг, то овраг». И разом дух захватит от того, что увидишь с этой вышки, с последней площадки ее. Пусть она покачивается, а ты вцепись покрепче в перильца, что обступили шаткую площадку и не дадут тебе вниз свалиться, и оглядись по сторонам. Какая неодолимая радость охватит тебя! Увидишь ты с вышки, как с увала на увал во все стороны по неровной плоскости будут катиться холмы, буруны, волны всевластного леса, а все же в раскатах лесных неустанных бурунов и волн ты откроешь и села, и деревеньки, и желтые поля хлебов или жнивья, и поймы рек и речек с голубыми дорогами воды. А то и городок старинный с колокольнями увидишь, с крышами, окрашенными в синее, зеленое, красное, с двумя-тремя высокими трубами над ним в кудрях черного и бойкого дыма.
И тогда страстно захочется оглядеться вокруг и узнать: где же матушка Ока бежит, где же красавица Волга через эти леса простремила свой путь к Каспию и где могут лежать в этом междуречье памятные тебе и реки, и озера, и города, и большие селения? И, оглядевшись так, обязательно воскликнешь тогда: «Да где же тут нагромождение одного и того же — простых пейзажей и вырубок, что иному кажется с дороги, когда он идет через лес? Это больше, больше, чем лес! Это Русь, прошедшая через леса, перед тобою!»
А Русь и впрямь когда-то вышла в дорогу через леса. Вышла она в дорогу с топором, с волокушами да на санях, без колеса потому, что через лесную глушь без дорог на санях да волокушах способнее по мхам и снегам пробиваться было.
И еще водою шла она. Ладья рябила воду, вода плескалась под днищем, и глядел на ладью пришельцев с берегового обрыва с удивлением непуганый зверь.
А выбравшись на водораздел, осматривалась по сторонам, оглядывалась, да и говорила: «Тут уж и корень бросить, тут уж и осесть в лешуконье этом, потому что куда же дальше идти, коли и место лепно и вкруг ни человечья голоса».
И бралась она за топор и за лес. За лес бралась потому, что пашня нужна, за топор потому, что он один был товарищ и помощник.
Так вот и встали исстари лес и поле рядом.
Потому я и люблю такие лесные дороги, что они о многом говорят.
...Я заканчиваю эти думы о дорогах сейчас в сторожке лесника на большом пути от Владимира на Муром.
На него меня вывел старый учитель из-под Судогды, Матвей Власьевич Говоров, который давно меня ждал в гости и звал «отведать лесной стороны». Он вывел меня на него, сказав:
— Ну вот гляди, это и есть дорога энтузиастов, старая кандальная Владимирка, сибирский тракт.
...За окном ночь. Лесничий лег, улеглась уже и старая его хозяйка: отужинали и спят.
Матвей Власьевич за книгой, за рукописью я.
Керосиновая лампа на столе, за печью сверчок, и ходики на стене тихо отмеривают время. Иногда мы слышим, как за окном, где-то в далеких «дачах» трубят лоси: начало ноября, и в лесу сейчас самая лосиная пора.
Я не знаю, отчего и как такое получается, но, забравшись в лесную тишину, я лучше вижу еще одну дорогу, дорогу свою и своей земли, название которой — время.
Я сказал — время!
Время? Да, время! Это, пожалуй, самая трудная и самая долгая дорога на земле. И вот отсюда, из лесниковой сторожки, оно мне лучше видится. И здесь я уже думаю не о наших старых лесопроходчиках, не о первых советских тракторах и не о первых наших заводах, не о первой колхозной борозде, взметанной на полях, и среди этих лесов, и на степных раздольях. Я думаю о времени, из которого моя земля встает над миром выше Монблана, выше Эвереста и глядит далеко-далеко вокруг.
Вот вижу я, она уже давно не о Днепрогэсе и Волховстрое думает, а быстролетной ракетой прошила космос, не о покорении целины уже говорит, а мечтает о полете в иные миры и о всеобщем человеческом счастье. И мир чужой и чуждый ей, который совсем еще недавно смотрел на нее с высока своих собственных Монбланов и Эверестов, смотрит на нее с удивлением и тревогой, снизу заглядывая ей в глаза. И никак ему не дотянуться до нее рукой.
Рушится вокруг моей земли все, что создал когда-то старый мир. Рушится рабство, проснулись колонии, берутся за дело, и скоро, видимо, только в энциклопедических словарях останутся для справок будущих поколений слова: капитализм, империализм, рабство. Издалека смотрит на нее и порабощенный еще мир, но смотрит уже так, как смотрят на спасительный и незыблемый маяк люди из туманного моря, идущие к нему на веслах. И рука дружбы ее протянута им, и помощь щедрого сердца ее с ними.
Я сижу, слушаю шум леса за окном и в который раз по памяти читаю теперь уже ставшие совсем простыми торжественные строчки из великого документа: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
Я выписываю их на этот лист и спрашиваю себя: как это стало возможным? Сколько надо было пройти и дорог, и времени, сколько надо было хорошо поработать, чтобы то, за что пошли с исходного рубежа — Октября Великого, — стало не мечтою, а явью! Сколько нужно было расчистить на пути гор, одолеть преград, совершить подвигов, чтобы так просто, так торжественно и так вдохновенно открыть людям то, что их впереди ждет!
Я сижу, перечитываю пункт за пунктом все параграфы великой Программы, которую взял с книжной полки у лесника, и зримо ощущаю то, что вновь нас ждет на дороге времени. Да, время — это тоже, тоже дорога!
...Когда учитель захлопывает книгу, когда нужно остановить взволнованный бой сердца и выходишь на крыльцо, на воздух, чтобы запоем хлебнуть его свежие струи, еще явственнее слышишь, как на краю старой дороги шумят вековые сосны. Долго, мерно, не останавливаясь шумят. Так и время шумит, шумит, как лес. И под этот шум с еще большим волнением думаешь об этой новой великой нашей общей дороге, по которой нам идти.
А на хорошей дороге и расстаться хорошо, читатель.
Счастливого тебе пути!

Site Admin
Аватар пользователя
Сообщений: 917
Зарегистрирован: 08 окт 2013, 11:58
Откуда: г.Пенза
Имя: Олег Авдеев

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение Boogor » 25 мар 2015, 14:55

Форум продолжает насыщаться интересным материалом. Благодарим, Татьяна!

Участник
Сообщений: 57
Зарегистрирован: 23 янв 2015, 13:49
Имя: Николай

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение Nikola » 01 сен 2015, 14:03

http://docs.google.com/viewerng/viewer? ... 015%3D.pdf Николай Александрович Степной(Афиногенов) НИЧТО НЕ ПРОХОДИТ БЕССЛЕДНО

Участник
Аватар пользователя
Сообщений: 82
Зарегистрирован: 19 дек 2014, 06:58
Имя:

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение Пешеход » 06 дек 2015, 20:17

Пензенские писатели-фронтовики.


Изображение
Абызов Владимир Иванович
(9 марта 1925 года, город Кузнецк, Пензенская область – 2 ноября 1986 года, Москва.)


Изображение
Астров Валентин Николаевич
(1 августа 1898 года, село Головинская Варежка, Нижнеломовского уезда, Пензенской губернии, ныне Каменского района, Пензенской области — 15 июля 1993, Москва)



Изображение
Атянин Федор Семенович
(6 июня 1910 года, село Мордовская Муромка, Мокшанского уезда, Пензенской губернии (ныне Мокшанского района) – 10 июля 1975 года, Саранск).



Изображение
Балашов Виктор Сергеевич
(19 февраля 1917 года, Пенза. – 19 ноября 1984 года, Тольятти)


Изображение
Белянкин Евгений Осипович
(2 июля 1924 года, село Зубрилово, Балашовского уезда, Саратовской губернии, (ныне Тамалинского района, Пензенской области) — 20 ноября 2006 года, Москва).


Изображение ИзображениеИзображение
Бляхин Павел Андреевич
(25 декабря 1886 года, село Верхозим, Кузнецкого уезда, Саратовской губернии (ныне Кузнецкого района, Пензенской области) – 19 июня 1961 года, Москва).


Изображение
Васильев Александр Сергеевич
(23 августа 1921 года, Пенза - 12 февраля 2002 года, Москва).


Изображение
Голованов Сергей Иванович
(4 декабря 1917 года, село Зубрилово, Тамалинского района, Пензенской области – 31 января 1976 года, Тамбов).


Изображение
Грачёв Николай Александрович
(25 октября 1910 года, Чембар (ныне город Белинский) – 21 октября 1980 года, Пенза).


Изображение
Гришаев Василий Никитич
(14 января 1913 года, село Большой Колояр Наровчатского уезда (ныне Наровчатского района) - 2003 года, Москва).


Изображение
Давыдов Серафим Алексеевич
(2 февраля 1904 года, село Мошки, ныне Бековского района – 24 ноября 1980 года, Сердобск).


Изображение
Дворянов Федор Михайлович
(1 апреля 1915 года, село Атмис, Нижне-Ломовского уезда, Пензенской губернии (ныне Нижне-Ломовского района) – 24 мая 1971 года, Пенза).


Изображение
Едалин Борис Филиппович
(родился 22 сентября 1921 года в селе Мертовщина, Городищенского уезда, Пензенской губернии (ныне село Сосновка, Бессоновского района) - 27 сентября 2010 года, Пенза).


Изображение
Зиньков Александр Федорович
(1914 год, деревня Сосновка, Петровского уезда, Саратовской губернии (ныне Лопатинского района, Пензенской области) - 1944 год, город Гомель, Белоруссия).


Изображение
Карасёв Алексей Иванович
(21 марта 1910 года, село Корсаевка, Чембарского уезда, Пензенской губернии (ныне Белинского района, Пензенской области) – 21 июля 1980 года, Пенза).


Изображение
Катков Николай Иванович
(14 декабря 1923 года, село Бутурлинка, Кузнецкого уезда, Саратовской губернии (ныне улица г. Кузнецка) – 13 апреля 2001 года, Пенза).


Изображение
Куляскин Дмитрий Степанович
(21 сентября 1921 года, деревня Николаевка, Петровского уезда, Саратовской губернии (ныне Лопатинского района, Пензенской области) – 23 июля 1967 года, Саранск)


Изображение
Кутуев Адельша Нурмухаметович (псевдоним Адель Кутуй)
(28 ноября 1903 года, село Татарский Канадей, Кузнецкого уезда, Саратовской губернии (ныне Кузнецкого района, Пензенской области) – 16 июня 1945, Польша).


Изображение
Мазунов Мунир Хасанович
(родился 3 апреля 1918 года, село Старый Карлыган, Петровского уезда, Саратовской губернии (ныне Лопатинского района, Пензенской области) - 31 марта 1987 год, город Казань).


Изображение
Максяшев Петр Федорович
(родился 25 июня 1923 года, село Кочетовка, Нижне-Ломовского уезда, Пензенской губернии (ныне Каменского района, Пензенской области - 2 марта 2002 года, Пенза).


Изображение
Малышев Владимир Иванович
(10[23] июля 1910 года, Наровчат — 2 мая 1976 года, Ленинград).


Изображение
Назаров Алексей Федорович
(22 августа 1909 года, село Русский Сыромяс, Городищенского уезда, Пензенской губернии (ныне село Маркино, Сосновоборского района) – март 1988 года, Москва).


Изображение
Поляков Александр Филатович
(14.09.1908, село Александровка, Тамбовской губернии (ныне Башмаковского района, Пензенской области) – 3.10.1942, Москва)


Изображение
Почивалин Николай Михайлович
(7 апреля 1921 года, село Баничи, Глуховского района, Черниговской области, Украина – 25 января 1988 года, Пенза).


Изображение
Пятаев Емельян Иванович (Эмиль Пятай)
(17 августа 1914 года, село Кулясово, Кузнецкого уезда, Саратовской губернии (ныне Камешкирского района, Пензенской области) - 5 августа 1967 года, Саранск).


Изображение
Радаев Василий Иванович (псевдоним Радин-Аловский)
(26 февраля (11 марта) 1901 года, село Алово, Городищенского уезда (ныне Никольского района, Пензенской области) – 29 августа 1989 года, Саранск).


Изображение
Сафронов Андрей Матвеевич (Юргай)
(1915 (1911) год, село Азрапино, Петровского уезда, Саратовской губернии (ныне Шемышейского района, Пензенской области) – 1941 год).


Изображение
Сорокин Борис Андреевич
(1893 год, село Колемас Сердобского уезда, Саратовской губернии (ныне Мало-Сердобинского района, Пензенской области) – 1972 год, Пенза).


Изображение
Ставский Владимир Петрович
  (30.7.1900, Пенза — 14.11.1943, деревня Турки-Перевоз близ Невеля)

Изображение
Тужилин Николай Алексеевич
(27 ноября 1927 гда, село Иванисовка, Городищенского района – 19 мая 1996 года, город Кузнецк).


Изображение
Туркин Владимир Павлович
(29 марта 1924 года, пгт Земетчино – 19.4.1982, Москва).


Изображение
Цыганов Николай Федорович
(11 декабря 1904 года, село Мачкасы, Саратовской губернии (ныне Шемышейского района, Пензенской области) – 23 октября 1971 года, Саранск).

Участник
Сообщений: 30
Зарегистрирован: 27 ноя 2015, 20:26
Имя: Суханов Илья

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение Суханов илья » 19 дек 2015, 16:30

Нельзя не в вспомнить Дениса Давыдова. "...Пенза – моя вдохновительница. Холм, на коем лежит этот город, есть мой Парнас с давнего времени, здесь я опять принялся за поэзию...» , за одно это выражение его без сомнения можно причислить к Пензенским поэтам. Да и Пенза своеобразно отблагодарила поэта-гусара: бюст его несколько лет простоял на территории женского монастыря.
Некоторое время в Пензе жил и оставил о ней очень лестные воспоминания Владимир Гиляровский, знаменитый Дядя Гиляй. И хотя стихов о Пензе он не писал, одно описание знаменитой мейерхольдовской водки "Углевки" это поэма. С какой любовью он рассказывает о Пензенском театре, с каким юмором описывает пензенские нравы и пензенскую грязь.

Модератор
В сети
Аватар пользователя
Сообщений: 1179
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 16:11
Откуда: Пенза
Имя: Татьяна Белявская

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedT » 20 окт 2016, 20:59

Наровчатское землячество в 2015 году выпустило книгу Николая Степного (Афиногенова) - писателя, популярного в 1920-е годы, а сейчас почти забытого.

Изображение
Изображение

Подробно о жизни писателя:
http://elibrary.unatlib.org.ru/bitstream/handle/123456789/15993/Italmas_11_06-09.pdf?sequence=1

Приобрести книгу можно в Наровчатском краеведческом музее.

Вот один рассказ из этой книги - из цикла "Сказки степи". Действие происходит на территории Пензенской области, судя по названиям.

Природа

I
Цыган — в блестящей от жира черной куртке, в плисовых шароварах, что надвинулись на сапоги, черный, как жук, только зубы из-под черной бороды белые, как челюсть средь земли.
Смеется, подпрыгивает на телеге, гонит кнутом привязанных сбоку, сзади за хвост друг к другу упряжных лошадей.
Все кони чуть-чуть бегут, он их только что выменял. Погодите, поживут они у цыгана недельку, другую — узнаете, что будет!
А сейчас, увидев сочную лужайку при дороге, остановился. Раскинул палатку, спутал лошадей, лег на траву и посвистывает, скалит зубы. Порою он поднимается, возится с лошадьми, как с ребятами, обдумывает.
Рыжему — надо отпустить гриву, сивому — подстричь холку, гнедую — почистить и запрячь — она всех сильнее. Старого бурого, еле переставляющего ноги, ткнул в бок и рассмеялся.
— Что, изъездился, ничего, мы сумеем, брат, и тебя за молодого показать, перекрасим в вороного...
Под конец потрепал за холку слепого серого.
— Эх, горе, не видишь! Это хуже всего!.. Как я тебя буду выдавать за зрячего?
На дороге показалась лошадь. Она понуро, цепляя ногой за ногу, тащила телегу.
Мужик поравнялся с цыганом. Цыган окликнул.
— Здорово, Федот.
— Здорово, Василь!
— Ну, меняем что ли?
— А что же не сменять, — отпрукал лошадь мужик.
Цыган подскочил и вдруг остановился, словно ошарашенный.
На телеге сидела еще девка: она болтала ногами, смеялась, оскаля белые зубы, румянец большой играл по щекам, ширококостная, лобастая, глаза серые — огонь! Сколько раз он ездил по этим Выселкам, почти каждого мужика знает, а такой девки не замечал.
Василь огляделся, стараясь узнать, кто это мог быть, какая чертова мать ее родила. Сердце погнало во сто раз сильнее кровь, охватила нервная дрожь. Груди девки тряслись, ходили, как волны на море, — и все нутро переворачивало у цыгана.
— Тятька, чего он воротит буркалы-то на меня?
— Ты постой, Агашка, — сказал Федот, — дай мне с ним покалякать.
Да это, стало быть, Агашка, Федотова дочь. Какая выросла! Что бедра, что груди и на плечах можно ехать! — осматривал цыган Агашку, как степного скакуна.
— Вот на гнедого хочу менять, — не отставал Федот, разглядывая юркого, еще сильного гнедого коня.
— Ну, что же, давай в придачу семь червонцев, — заломил цыган. Он боялся, что мужик возьмет и сейчас же согласится. Ему хотелось еще раз побывать у Федота.
Услыхав сумму, Федот перебил:
— Ну, с тобой, брат, не сговоришься, — видно не с той ноги встал!
— Я к тебе приеду сам на днях, — перебил цыган — вот только на базар в Головинщину съезжу,— и замахнулся прямо перед носом Федота кнутом. — Э-э! Выберу, что надо, будет подходяще! Жди!.. А тебе привезу подарок, — уставил буркалы на Агашку, ровно хотел ее съесть.
Щеки Агашки залило краской, закрыла она лицо руками и, чтобы скрыть смущение, замотала сильнее ногами.

II
Головинщина. Базар. Село раскинулось по реке Отмису. Поемные луга. Здесь есть уже начало степи, и поэтому мечтания степные уже доходят сюда.
Василь приехал рано. Стоял, кормил всю ночь на дороге. И когда он спит? — сам спит, а сам одним глазом смотрит. Как же — боится, а вдруг кто угонит! У цыгана — да утащить! — этого никогда не бывало. Позор! Срамота! Вот, если он у кого уведет, это будет по-цыгански... И всегда у него вот одни кони на уме. Карие, гнедые, иноходцы, слепые, безногие, скакуны упряжные, верховые, вьючные, дышельные.
Ну, а нынче ничего не видит Василь. Всего только перед ним одна Агашка... Лицо, как налитое яблоко. Груди — волны, а не груди. Ведь тут не только себя отдашь, но и лошадей, и кнут, и шапку...
На базаре цыган по-прежнему смеялся, кричал...
— Эй, эй, купцы званые и незваные, подходите! — вот гнедой, настоящий киргизенок, сквозь землю проскачет. Вот мерин седой, а всего семь лет имеет, все видит.
Сделав полукруг, мужики, в рваных зипунах, распустив большие бороды, смотрели. Один надвинул шапку, вышел, загикал, как на зорьке селезень.
— Что врешь! Не семь, а семнадцать!
— Смотри, — открыл коню рот цыган, — два лишних года даю. Чтобы я лопнул! Чтобы твоя и моя мать провалились!
Мужики смотрели — зубы свежие, ровные.
— Ах, черт, и верно, не съеденные! А, пожалуй, и не врет цыган. А Василь приговаривает-покрикивает:
— Не сопата, не горбата, только животом подорвата. Долго торгуются и никак не могут сладиться.
Вокруг люди стоят и наслаждаются торгом. Уж очень ловко и забористо цыган ругается — и в мать, и в отца, и в дядю, и в Бога, и в Богородицу; только Николая Чудотворца не трогает: боится его цыган, он все замечает.
— Э, эх! Смотри, какой молодец; не конь, а буря! — цыган вскочил на лошадь, дернул за узду, Ударил ногами, дотронулся арапником до такого места, от которого лошадь забыла самою себя и побежала, закрыв глаза, не видя встречных.
Цыган объезжал по площади круг, всю дорогу нарочно напирая на толпу, орал, гикал.
Испуганно шарахались встречные, а он скалил зубы, кричал:
— Сторонись, задавлю!.. — Наконец спрыгнул перед носом мужика. — У тебя какой двор?
— У меня крайний!
— Ну, двор крайний, сам ты рыжий, тебе обязательно идет к дому гнедая масть; черного коня, брат, не бери, не ко двору, хотя бы и был двестирублевый.
Мужики стояли и ахали:
— Вот-те конь, как бежит!
Сладились. Отдал цыган гнедую за доброго мерина, взял в придачу червонец, да бутылку самогону — магарыча.
Тут же у телеги и пили! Цыган все замечает, пьет и смеется…
— Славный, сам-огонь, славный. Но за такого гнедого, как мой, и четверть мало выпить...
А мужик пил, тряся бородой и жалился...
— Мне, главное, пахать надо как следует, — коня надо веселого, а чего спашешь на кляче!
Как только напился Василь... так опять полезла на ум Агашка. Сплюнул.
Черт, а не девка, — не только всех коней за нее не жаль отдать, но и кнут, и шапку.

III
Из Головинщины цыган повернул к Выселкам.
Лошади, привязанные друг за друга к хвостам, повытянулись, как гуси. Он ехал по поемным мелкотравным лугам. Колокольчики, кашка, васильки цвели и обдавали запахом цыгана. Он вбирал в себя воздух и мурлыкал — звуки странные, певуче-гортанные.
У цыгана нет избы, у цыгана нет земли, у цыгана есть кибитка, у цыгана воля есть... В Выселках остановился против избы Федота.
— Э, э, Федот!
Федот выскочил, обрадовался...
— Здорово, Василь!
— Здорово! — буркнул цыган, прищурил один глаз и стал привязывать лошадей за большую перекладину к телеге.
— Ну, вот теперь и за дело! — подошел Василь. Федот поджидал уже цыгана. Ему хотелось сменить своего каурого мерина на кобылу... Кобыла — какая-никакая, а может приплод дать...
Цыган осмотрел еще раз лошадь Федота... Слазил под живот, ощупал ноги, долго вглядывался в морду, потом неожиданно взмахнул перед глазами коня так, что мерин фыркнул. Зачем-то попробовал ножом зубы, хлопнул по крупу и залопотал…
— Вот что, Федот, слушай, бери любую лошадь даром, только отдай мне в обмен не твоего каурого, а девку!
— Что ты, что ты, Василь, — девку! Разве она дура, разве пойдет за цыгана? — удивился Федот...
— Ну, вот что, — бери любую пару коней, — и он хлопнул по рукам Федота.
Все смешалось у Федота: девка, пара коней, — разгорелись глаза у Федота.
— Скажи на милость: два коня! Ведь это что такое!?
— И всегда, когда хочешь, будешь брать даром лошадей, если отдашь мне девку. Вот смотри, вороной, — цыган поправил черную, смоляную, такую же, как у него, борода, гриву коня, — одна грива что стоит! У нас хватит.
— Да она, Агашка-то, не пойдет. У тебя избы нет, хозяйства тоже нет. Ведь цыган бегает от дому, будто черт от грому. А она привыкла на одном месте сидеть, — ответил Федот.
— Я ради нее буду на одном месте сидеть — и избу заведу, и корову заведу, а не то плуг куплю. Видишь, сколько коней? Продам, денег хватит. Ну?
— Пойдем в избу, она там: будем говорить, — позвал Федот.
Изба, как и все крестьянские избы, в три окна, полати, столы, лавки, только портреты Ильича да Калиныча вместо икон стояли в переднем углу. Цыган снял шапку. Сел на лавку. Агашка возилась у печки.
— Ну, Агаша, мети, что есть в печи, — сказал Федот. — Гость у нас дорогой.
Агашка рассмеялась;
— Какой, тятька, гость! Это цыган!
Когда сели за стол, заставленный яствами, Федот сказал:
— Матери у нас нет, вот что, а то бы мы вдвоем поразмыслили.
— А над чем? — спросила Агашка.
— Как над чем! Вон цыган сватается за тебя.
Агашка поджала груди, но не могла удержаться от смеха. Было так неестественно — до потешного.
Цыган, и хочет на русской жениться! Плечи ее вздрагивали, груди поднимались, колыхались.
Ну, словно волны морские.
Агашка была в тонкой кофточке, отчего груди выпирали.
Василь не спускал глаз с Агашки. Сердце отстукивало часто-часто. Ему казалось, что он держит груди Агашки и смотрит в ее бездонные глаза.
А-ах, груди! Зачем они такие упругие?!
Да и ноги из-под короткой юбочки, так были четко вырисованы: так было непривычно для цыгана! такие обнаженные ноги...
Юбочка, черт подери юбочка! Скажи на милость, — цыганки наши все длинные юбки носят: в них спрятать краденое можно, а эта нарочно — короткую. «Куда она спрячет краденое, когда буду посылать ее воровать», — мелькнуло у Василя...
— Ну что же, Агашка?.. — процедил Федот.
— Да на что цыгану жена, когда у него избы нет, хозяйства нет? — ответила Агашка.
Василь вскочил, замахал руками:
— Поставлю избу, заведу плуг, буду пахать. Вот, перед всем обществом дам клятву, что больше ни воровать, ни торговать лошадьми, ни бродяжить-цыганить с места на место не буду, — лопни мои и твои глаза!

IV
Агашка долго не соглашалась. И не раз, и не два заезжал Василь. В один из приездов подарил Агашке пять метров красной материи. Василь останавливался всегда против избы Федота. Расставлял лошадей нарочно, чтобы глаза Федота разбегались. Кони прямо на диво. Каких тут не было! Целых пятнадцать штук в последний раз привел цыган Василь, скалил зубы, хлопал руками. Все Выселки сбежались, осматривать коней...
— Смотри, вот-те и цыган, а какой богач!
— Э-эх! я бы всех коней отдал, лишь бы только Агашка за меня пошла. Бросил бы бродяжить. — И Василь, разгорячась, повторил перед всеми все то, что говорил Федоту.
— Вам — самогону ведро, бабам — баранок, конфект.
Когда уехал Василь, все Выселки диву дались и пришлись ругать Федота.
— И что тебе еще надо? Мужиком будет, а что цыган, так девка, ведь образумит...
— Образумит?! А кто ручаться будет, что он цыганить перестанет.
— Ты что... все ручаемся, — трясли мужики бородами... — Расписку с него возьми для верности, что он воровать не будет, что избу построит, сделается настоящим мужиком-домовиком... Все будут знать, побоится... А главное — девка-то, она и породу переделает...
Не утерпел Федот и пристал к Агашке.
— Вот что, Агашка, будет тебе кобениться, какое счастье нам валит.
— А что, тятенька?
— Да пойдешь за него или нет?
Загорелись глаза у Агашки, перед ней встали жгучие глаза цыгана, искры-волны пошли по всему телу, а сила, мощь цыгана: вот он проехал на лошади, соскочил — весь стальной, слитой... а материя красная, что он привез, — какая будет юбка, какая кофта!
— Ну, что же, тятенька, пойду, только пусть он в волости все это заявит, что обещал.
— Заявит. Он перед всеми Выселками, чай, здесь говорил; и избу поставит, и на одном месте сядет, ведь теперь все слыхали, будь покойна!

V
День пропадал, ночь пропадал цыган, два дня пропадал. И когда приехал вновь Василь и остановился перед Федотовой избой, распустив коней, Федот словно сменил гнев на милость: он ввел Василя в избу, посадил его под портретом Ильича и сказал:
— Ну, вот что, мы согласны... — только, того, в волости заяви, дай расписку, что ты поставишь избу, пахать будешь...
— Га... га... — засмеялся Василь. — У меня кони, и те все с распиской. Что обещал, все выполню, вот провались и мой, и твой отец, если обману. Заявлю и подпишусь.
Василь вытащил из телеги четверть самогона.
— Вот он, сам-огонь, для такого первого случая.
Когда выпили весь самогон, цыган вскочил... огнем горели глаза, пылали щеки...
— Ну, едем расписываться!
Быстро запряг, ударил по коням, — проскакал по Выселкам что есть духу, в конце улицы остановился, схватил Агашку.
— Эй, Агашка, ты моя! — Его мускулистые руки обняли и подняли Агашку. Повернул ее два раза по воздуху, поцеловал и потом опять посадил в телегу.

VI
Агашка стояла в волости и твердила:
— Вы с него еще расписку возьмите. Он обещал больше не цыганить, и не красть, и не менять, и не бродяжить с места на место. Обещает избу завести, обещает пахать...
— Да, это верно, сейчас пишите, — сказал Василь. — Вот сейчас, в вашем присутствии, я к этому и руку приложу.
В волости было много народу, все вокруг смеялись, следя, как цыган, скаля зубы, с жаром ставил кресты в расписке.
Цыган и Агашка — словно налитые, сделанные из одного и того же дерева: так было весело смотреть на них.
Головинщина, волость, в которой они расписывались, будто стала для Василя другой. Ехал он, погонял лошадей. Кричали ему встречные ребятишки...
— Э-эй... цыган едет и нашу девку везет... Цыган! Цыган!?
— Кш, вы проклятые!.. — весело взмахивал арапником Василь.
— Э-эй, цыган! Ты куда везешь, на живодерню, девку, что ли?
— Стой! — смеясь, кричали пьяные парни.
— Нет, не на живодерню, а к себе в жены!
— Э, э! Цыган, сменяем? — орут мужики.
Раньше бы Василь соскочил с телеги, выпряг бы лошадь, протянул ее ремнем вдоль спины, теперь он махнул рукой и ударил больно коня.
— Не могу, расписку дал, больше цыганить не стану!

VII
Через три дня Василь продал три лошади, привез на эти деньги сруб. Потом продал еще две, сложил печь и огородил двор, продал еще две, завел плуг и корову.
Обрадованная, весело ходила Агашка, мечась от коровы к избе, урочной работы было много, заводилось хозяйство.
Все Выселки наблюдали во все глаза, как Агашка налаживала порядок в избе, а Василь приводил в порядок двор. Вдруг принялись говорить:
— Вот тебе и природа, возьми ты ее! Девка Агашка, а все порождение изменила! Цыган, и больше не цыганит!
Василь осторожно изучал, оглядывая хозяйство и дворы всей деревни. Он все хотел устроить у себя, как можно лучше. Видел, как у мужиков скудно. Дворы были соломой крытые, сараи, хлева — плетневые, лошади-замухрышки, коровы — без кормушек. Мужики всю зиму большею частью валялись на печи, отхожих промыслов не было.
Агашка средь всего, как ладья среди моря, — одна была вся перед ним большой радостью.
О, он весь ее и отдаст ей все... Да, Агашка — его сила, была для него все. Василь души не чаял в ней.
Мужики несколько насмешливо глядели на Василя, а когда увидали его дела, переменили тон, смотрели с уважением, удивлением.
Василь с мужиками был угрюм. Хитрый его, из-под бровей, любопытный взгляд быстро сверкает, бегают глаза.
Ночи они гурковали вместе с Агашкой. И дни летели незаметно, — казалось, у них установилось согласие на всю жизнь. Корова, куры, кони, светлая изба, установленная, прибранная, — полная чаша!
Так шла зима. Природа уснула, дни коротки, и у цыгана все уснуло, кроме страсти к Агашке, он не мог оторваться от нее.
Сугробы снега замели выше окон. И теперь он начал понимать мужика, почему он так всегда любит лежать на печке, держаться за бабу.

VIII
Пришла весна...
Ветлы, что стояли у избы Василя, набухали. Прилетели грачи, закричали на ветлах. И запели, захлопали синенькими крылышками скворчики на скворешнице, что выставлял Василь по примеру других.
Василь стоял средь двора, смотрел и слушал, как разливался скворчик, и думал: «Теперь бы запрячь лошадей, подвязать им хвосты, да и выехать на степь — по дороге сменять».
И он не вытерпел — запряг лошадь ехать в Головинщину, зачем, и сам не знал.
Соблазняла, когда он выехал из Выселок, и курица, что, проклятая, клевала, как назло, на солнцепеке, разрывая кучи навозу... Раньше бы Василь соскочил и свернул бы ей шею, — вот и жаркое!
Соблазняла и по пашне-озимям бродившая, заблудившаяся лошадь. Забилось, сжалось сердце под кумачовой рубашкой. Вот бы взять этого коня, поймать, привязать в лесу, а потом ночью перекрасить, свести и продать. Он вздохнул: расписку дал! Руки его задрожали, он долго-долго смотрел вслед лошади.
В Головинщине он жадно впитывал в себя крики мужиков, мычанье коров, ржанье лошадей. Базар был в движении, даже воздух словно гудел. Ноздри Василя раздувались, лицо вытянулось, как у легавой собаки на тяге...
Подошли мужики. Они хитро стали полукругом и осматривали его лошадь.
— Ну как, меняем, Василь?
— Пошли вы ко всем чертям!
Василь злобно сплюнул, и его черные глаза блеснули, как у барсука.
— Ха-ха-ха... вот тебе, а еще цыган — и не меняет! Василь яростно плевался, ругался.
— Ешь, мою и вашу мать, волки с комарами.
До самого вечера не мог оторваться от базара, обратно всю дорогу он не сомкнул глаз, все думал: как дальше? Глянул на восходящее солнце, услышал щебечущего жаворонка и вдруг решил...
Прядет Агашка, платок низко накрыл лоб, углы губ опущены, груди ровно тоже опущены. Веретено Агашки вертится, словно само носится, а Василя нет!
И поет Агашка:
— Уж я думу думаю, думу ясную. Про житье мое развеселое.
Цыган вкатывается — хмур, неразговорчив. Забрался на полати, держится за Агашку. Он любил насладиться Агашкиным телом и, только успокоившись, придя в себя после ласк, пробурчал:
— Иди-ка, учись собирать!
— Что ты, как с цепи сорвался, не успел приехать — посылаешь, да и зачем? — изумилась Агашка...
— У нас, у цыган, обычай такой, чтобы умела цыганка воровать, выпрашивать на черный день: эта наука пригодится.
— Ты что, видно, на базаре белены объелся? У нас же у самих много хлеба.
Василь думает: «Первый шаг к делу. Она сперва выучится просить, а затем воровать у других. Зачем разводить свое, когда у других много? А там дальше — ездить, бродяжить, как раньше, по базарам, только не один, а вдвоем, с ней...»
Но Агашка упорствовала: не пойду!

IX
С утра повторил цыган свой приказ и получил от Агашки тот же ответ.
Разозлился Василь.
Стащил с Агашки шаль, схватил за густую косу, приподнял и к окну отбросил. На ладони остался, сползал сквозь пальцы черный комок волос. Агашка молчала, ведь бьется под сердцем ребенок от Василя.
И еще схватил цыган, и еще отбросил, крутя и держа густые волосы Агашки, как вожжи.
Не утерпела боли побоев Агашка: взяла мешок, вышла, подошла к окну соседки…
Так все у нее опустилось. И руки и ноги не двигались, не могла она глаз поднять, стояла, положив мешок подмышки, лицо было расстроенное...
— Ты, что, Агашка? — окрикнула соседка и оглядела ее с ног до головы, ничего не понимая. — Взаймы просить пришла?
— Нет, это я к тятеньке иду, зашла проведать тебя.
— Ну, садись!
Агашка села на завалинку, потом вскочила, буркнула:
— Прощайте! — и побежала.
Цыган следил за ней. Вот-вот Агашка подошла к окну — сердце у цыгана запрыгало от радости — вот-вот пошла к тетке Анне, — дает иль нет?
Агашка пошла к отцу. Ах, сволочь, к отцу пошла!
Пришла к Федоту.
Федот был один, работал в хлеву. Агашке все тут давно знакомо! Вот амбар, где отдыхала летом, буренка стоит, которую она так часто доила, вот и изба, где она родилась...
Вошла, взяла ковригу у отца, наломала кусками и ушла незамеченной. Федот продолжал возиться во дворе.

X
Василь встретил Агашку. Его черные глаза, придавленные черными бровями, еще больше чернели от гнева...
— Ну, показывай, что насбирала? Агашка раскрыла мешок.
— Вот!..
Василь вытащил свежие куски... Долго глядел на них и потом взялся составлять. Он быстро собрал все ломти один к одному, и получилась коврига.
— Хо-хо-хо!.. — засмеялся Василь, — цыгана вздумала надуть! Этого никогда не будет! Ты от одной краюшки наломала. У отца, наверное. У Федота... Хо-хо-хо! – Иди проси, и назад возвращаться не смей, пока не будет полон мешок...
— Не пойду я, никак не могу!
Легла на пол, схватила ноги Василя... Перед ней по-прежнему было дорогое, милое лицо Василя, ребёнок которого бился под сердцем. Гневно-истовый Василь безжалостно замахнулся арапником, выискивая такие места для удара, где бы было больнее.
Он не видел теперь ни горящих глаз Агашки, ни упругих грудей, что стояли сосцами вверх, ни прекрасного живота, белого, сочного, слегка приподнявшегося...
Он не видел, как извивалась в судорогах Агашка от каждого удара арапника и красные тянулись полосы по телу.
Пред ним вставали луга, реки. Он на берегу и смотрит в воду. К чему это одна на всю жизнь изба, когда он так вокруг много всего видел?

XI
И чем сильней тянуло к старой жизни, тем безжалостнее бил Агашку. Потом ему стало ее жаль — поднял голое исполосованное тело Агашки и накрыл.
— Ну, ну, Агаша, ты зачем меня обманула?
Во время ласк Агашка рассказала, что ей стыдно побираться, ребятишки дразнить будут, она не привыкла.
— Ну, укради что у соседа, что плохо лежит, — ответил ей цыган. Весь день и ночь Агашка лежала и все думала.
Агашка сознавала с малых лет, мать ей говорила, как нехорошо воровать. Не только бьют воров, но над ними и смеются, их и в тюрьмы сажают. Но Василь днем рычал зверем, а ночью так лаской все просил и просил. И был он ей теперь — один, родной на весь мир, и все для нее — и начало и конец.
XI
Утром Агашка поймала курицу у соседки Анютки. Откуда ей догадаться? Приткнула в подол, вырвала черный хвост, ободрала перья, спустила в помойку.
Рубцы красные, ласки милого, застилали ей глаза. Соседка пришла жалиться.
— Пропала курица.
— Ищи, — ответила Агашка, а сама потупила глаза.
— Пестрая моя курица, с черненьким хвостиком... — И когда, внимательно осмотрев двор, Анютка увидала перья хвоста своей курицы в помойке, вцепилась в волосы Агашки и закричала на всю улицу: — Воровка!
Вся деревня узнала, что цыган посылает Агашку воровать. Ну, что же теперь будет делать Агашка?
И зачем это он ее посылает, когда у него всего у самого много? Пришел Федот к цыгану, начал урезонивать:
— Что ты делаешь, Василь? Зачем посылаешь ее просить и воровать, срамишь, позоришь и себя и меня... у тебя у самого всего полно!
— А на черный день!?
— На черный день?! — удивился Федот. — Ты что, али этим сохранишь себя от черного дня? Вот чем надо охранять, — показал на руки Федот, — да хорошим плугом.
Василь не ответил.

XII
Федот держал расписку в руках. Парни, мужики галдели, спорили, трясли бородами...
Вся улица сбежалась.
Тут были и кум Егор, и сват Тимофей, и сосед Игнашка.
— Братцы, выручайте, помогайте, ничего не пожалею! Самогон имею! — Тряс Федот распиской.
— Нельзя закон нарушать, надо проучить за обман, — махал кулаками кум Егор.
Вся улица встала за Федота. Кричали:
— Надо идти к нему, мы ведь сами слыхали его обещания.
— Идем, идем братцы! — обрадовался, чувствуя поддержку, Федот.
Ему было обидно за поругание дочери. Родная дочь его, единственная, скажи на милость, — а он, цыган, что тут задумал!
Когда пришли, Василь стоял на дворе, вперя свой взгляд в небо. Первым вступился Федот.
— Ты что тут издеваешься над своей женой!?.
— А вам какое дело? — огрызнулся Василь...
— Как какое? Чай, ты, твоя цыганская морда, обязался, расписку дал — жить по-крестьянски, запахивать землю, не бродяжить, не цыганить, — закричал Федот, а ты — воровать!
— Верно, верно! — подхватила улица. Недаром им Федот обещал поставить угощение.
— Уходите вы к матери в подол, — выругался, сжал кулаки, заворочал белками, на которых выделялись зрачки, черные, как угли.
— Что на него смотреть, надо учить! — крикнул сват Тимофей.
— Учить! учить! учить!
Загалдели, закричали, глаза разгорелись, сжались кулаки и навалились на цыгана...
Напрасно цыган махал руками, подхватили его: заболтались в воздухе ноги, да голова качнулась из стороны в сторону.
Мужики плевались, бабы показывали кукиши, мальчишки кричали:
— Эх, эх, цыган!
Когда привязывали, Агашка стояла у плетня и только слышала отдельные, отрывочные слова. Выкрики толпы ее рыдания заглушали. Разошлись...
— Ты, Агашка, погоди его развязывать, пусть побарахтается и запомнит, как народ обманывать: давать расписку и ее не выполнять.
Тихо стало около цыгана. Хитрая улыбка скривила его лицо. Только вдалеке, на завалинке сидел старик Федот, сгорбленный, — заходящие лучи солнца освещали густую шапку волос и бороду, и было что-то скорбное, грустное, кручинное во всей его фигуре.
— Ну, идем, идем, Федот. Обещал ведь угощение, — торопил кум Егор.
Когда ушли, Василь вдруг хитро (как раньше на базаре, когда он давал промах в обмене, и на него накидывалась толпа) обратился к Агашке.
— Не буду, не буду, Агаша, отпусти... Отвязала его Агашка.
Все уже давно разошлись, но у Василя все еще стояли в ушах слова толпы:
— Если еще раз увидим, пошлешь воровать, привяжем не за подмышки, а за шею, прощайся тогда с белым светом...
Постоял Василь, оправил плечи и вдруг бросился к лошади. Запряг и поспешно, не оглядываясь, выехал со двора, нахлестывая коня арапником.
— Ах, дурак я, дурак! Думал, вольный свет на избу, на девку променять! Волк их ешь, и мать и деда ихнего! Цыгана обжульничали, расписку взяли, — посмотрим в другой раз, удастся ли им обжульничать?
Выругался. Ехал не оглядываясь. Вокруг, как море, зеленела трава, бросались в глаза весенние цветы...
Василь гнал лошадь, вбирал широкой грудью и воздух, что переливался серебряным затканным полотном, и дали, и яркие лучи солнца, и посвист жаворонков и скворцов...
Глаза его вдруг из хитрых, лукавых сделались простыми, детскими, и он засвистал:
— У цыгана нет избы...
У цыгана нет земли...
У цыгана есть конь-телега,
у цыгана есть и воля...

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedA » 14 фев 2017, 19:49


Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedA » 21 фев 2017, 21:53

Ахунский лес для меня открылся сравнительно недавно, когда познакомился с туристами Пензы, любящими в межсезонье проводить воскресные дни в лесу. Все прогулки по лесу обговаривались в субботу, в разговорах присутствовали названия лесных оврагов: Бурчихинский, Тёплый, Семён, Лямзяй и т.д. Наибольший интерес с первой же прогулки для меня вызвал овраг Тёплый. Раз, проходя от одной туристической стоянки до другой, кто-то из старейших туристов обмолвился: «А вот писательские берёзы». Я спросил, а что это за берёзы? В ответ я услышал рассказ, как иногда туристы примечали у ещё небольших берёзок сидящего Фёдора Ракушина с блокнотом и карандашом. О Фёдоре Ракушине туристы знали хорошо, часто встречались на лесных тропинках или в компании у костра. Фёдор Николаевич был большим знатоком леса и просто интересным человеком. 24 февраля исполнился бы ему 91 год. Предлагаю несколько его стихов в память о нём.
Изображение

Где истина? - Она везде!
Она субстант иной!
Не в жаркой зреет голове,
А в мысли ледяной.
К ней приближаются, идут,
Но бесконечен путь...
Смотри: как облака плывут,
Задумайся чуть-чуть.

* * *
Когда душа полна хорошим:
Высоким, добрым, голубым —
Ей не страшны тогда пороши
С декабрьским ветром ледяным.
А коль беду не в силах спрятать,
Иди один в окрестные леса —
Перед деревьями не стыдно плакать,
Душа средь них мальчишески боса.
Изображение
* * *
В зеленой шапчонке,
В штормовке зеленой
Под кладью набитого всклень рюкзака,
Иду я,
Где снег, словно сахар пиленый,
(Изрезанный лыжами) светит слегка.

Морозный туман еще бродит лугами,
И тускло сверкает лесная гряда,
Но зимнее солнце встает над снегами,
Малиновым холодом щеки обдав.

Приволье лесное —
Судьбы моей веха —
Сегодня я пленник деревьев и лыж...
Чего мне здесь надо?
Куда я заехал?
И вдруг из-под снега —
Знакомый камыш.

Родник здесь в овражке совсем неприметный,
Совсем незаметный блескучий молчун,
И я разжигаю костер свой заветный
И чай на высоком огне кипячу.

И долго гляжу на пустую дорогу,
На красные сосны,
На белую мглу,
Где зимний туман уплывает по логу,
Где зимнее солнце зарылось в снегу.

Добавил от 13 01 2017: Агапов Юрий "Лесничий Засурского лесничества Фёдор Ракушин" Сура №2 за 2016год
Изображение

Изображение

Модератор
Аватар пользователя
Сообщений: 2800
Зарегистрирован: 16 ноя 2014, 18:36
Откуда: Пенза
Имя: Андрей Нугаев

Re: Поэты и писатели Пензенского края

Сообщение expedA » 25 мар 2017, 10:58

21 марта исполнилось 125 лет со дня рождения Александра Георгиевича Малышкина, советского писателя, родившегося в селе Богородское Мокшанского уезда
Изображение

Здесь статья о А.Г. Малышкине Эдуарда Шевелёва, бывшего главного редактора журнала "Аврора"
http://www.sovross.ru/articles/1527/31342
Читать "Люди из захолустья" http://az.lib.ru/m/malyshkin_a_g/text_0030.shtml

След.

Вернуться в Достопримечательности Пензенского края



Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 5